Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Из его разговоров с женой я узнал, что на моих глазах творились хорошенькие дела, что все потеряно, что нет больше ни короля, ни королевских слуг, что уже почти решено обойтись без них, что Карл Х выехал из дворца и назад уже не въедет, что имя его произносить опасно, что положение затруднительное, что неизвестно, чем все это кончится, что сейчас надобно как можно скорее собирать вещи и подыскивать себе новое жилье, что они разорены и проч., и проч.

«Ну что ж, – подумал я, – как бы там ни было, я-то ничего не потеряю, если не буду жить во дворце и колотить по барабану».

Увы! дети мои, Заяц предполагает, а Человек располагает. Если вам случится увидеть революцию, трепещите, какие бы чудеса вам ни сулили. Эта революция, от которой я так много ожидал и к которой, во всяком случае, был совершенно не причастен, только ухудшила мою и без того незавидную долю. Не прошло и месяца, как хозяин мой, по-прежнему не знавший, чем заработать на хлеб, совсем обнищал. Для Людей нищета – все равно что зима для Зайцев: им голодно и холодно. Однажды хозяйка моя залилась слезами, дочка ее залилась слезами, мы все залились слезами: нам очень хотелось есть! (Когда бы богачи могли вообразить себе аппетиты бедняков, они бы испугались, что те их сожрут.) Я с ужасом увидел, что хозяин мой, совсем отчаявшись, устремил на меня взгляд, показавшийся мне довольно кровожадным. У голодного человека нет сердца. Никогда еще Заяц не подвергался такой страшной опасности. Да хранит вас Господь, дети мои, от превращения в рагу из Зайца!

– Что такое рагу? – спросил младший Зайчонок, любознательность которого не имела предела.

– Рагу, – отвечал старец, – это Заяц, разрезанный на куски и тушеный под крышкой. Бюффон написал о Зайцах: «Мясо у них очень нежное, и даже кровь превосходна на вкус, ни у кого из животных нет такой вкусной крови». Между прочим, этот Человек, утверждавший, среди прочего немыслимого вздора, что мы спим с открытыми глазами, заявил однажды, что стиль – это Человек; я сделал из этого вывод, что сам он жестокосердое чудовище[180].

При этих словах старца слушатели застыли, как пораженные громом; стало так тихо, что можно было услышать, как растет трава.

– Никто никогда не заставит меня поверить, – вскричал старый Заяц, которого воспоминания об этой поре его жизни привели в чрезвычайное возбуждение, – что Заяц был сотворен ради того, чтобы его жарили на вертеле, и что у Человека нет иного дела, кроме как поедать других Животных, своих собратьев[181].

Тем не менее в тот день меня вознамерились принести в жертву. Однако хозяйка моя возразила, что я слишком тощ.

В ту минуту я понял, какое счастье быть тощим, и возблагодарил несчастные обстоятельства, по воле которых от меня остались кожа да кости.

Девочка, кажется, угадала, что от этого вопроса зависят моя жизнь и ее забавы; и хотя ей совсем не нравилось сидеть на хлебе и воде, она великодушно воспротивилась задуманному убийству. Она во второй раз спасла меня.

– Если его убьют, – сказала она, заливаясь слезами, – ему будет больно; он не сможет больше ни притворяться мертвым, ни вставать на задние лапы, ни бить в барабан.

– Черт возьми! – воскликнул мой хозяин, – девчонка подала мне хорошую мысль; кажется, мы спасены. Когда мы были богаты, наш Заяц музицировал ради нашего и своего удовольствия; теперь он займется этим ради денег.

Хозяин оказался прав. Они были спасены, и, на мое горе, спасителем их стал я. С того дня я, и никто иной, своим трудом кормил Человеческое семейство: Мужчину, Женщину и Ребенка.

«Но кого же я теперь буду приветствовать барабанным боем? – недоумевал я. – Неужели после всего, что произошло, кто-то поселился в Тюильри?» Позже я выяснил, что в прежнем моем жилище все осталось по-прежнему, сменился только король, великосветская же публика продолжает прогуливаться по аллеям, а дети – играть с золотыми рыбками.

Вечером того же дня я узнал свою участь: мне не суждено было воротиться в королевскую мансарду. Хозяин мой сколотил четыре доски, обтянул их серым сукном и устроил на Елисейских Полях небольшой балаган; на этих-то подмостках между небом и землей я, Зверь, рожденный свободным, гражданин просторного леса Рамбуйе, был вынужден выставлять себя на потеху Людям, моим гонителям, забыв о гордости, робости и здоровье.

До сих пор помню наставление, которое дал мне хозяин за несколько мгновений до моего дебюта на этом нелегком поприще.

«Благодари Небо, – сказал он, – за то, что оно не только вложило в твою голову ум, каким награждает далеко не всех Зайцев, но и дало тебе такого хозяина, как я. Я долго предоставлял тебе стол и кров совершенно даром; настал час, когда ты можешь доказать всему свету, что для Зайцев признательность – не пустой звук. Прежде ты был простым крестьянином, нынче стал цивилизованным Зверем и можешь гордиться тем, что первым из Зайцев сделался ученым! Умения, какие ты в лучшие времена приобрел, благодаря моей предусмотрительности, исключительно для собственного удовольствия, ты сможешь теперь пустить в ход со славой и пользой для нас обоих. У Людей принято, чтобы рано или поздно всякий получал прибыль от своего бескорыстия, и это очень справедливо. Итак, запомни: с нынешнего дня у нас с тобой общие интересы; публика, перед которой ты будешь выступать, – это публика французская, славящаяся во всем мире своей требовательностью и безупречным вкусом, и неуспех твой будет тем более непростителен, что, дабы его избежать, ты обязан делать лишь одно – всем нравиться. Имей в виду, что твоя роль в обществе – роль очень значительная и что забавлять великий народ – прекрасная миссия. Пока суд да дело, забудь имя Карла Х; сегодня заработать на пропитание можно лишь ценою некоторой неблагодарности! Поэтому не зевай! Прошла пора, когда можно было колотить в барабан по любому поводу; в политике мелких ошибок не бывает: всякая путаница здесь равносильна преступлению. Исполняй как следует свою роль, а я буду собирать плату со зрителей. Миллионов нам не заработать, но мы люди не гордые».

«Ну и ну! – подумал я. – Какая восхитительная тирада, какое удивительное объяснение. Мой тиран либо очень наивен, либо очень нагл. Послушать его, так я умолял его похитить меня, разлучить с моими возлюбленными лугами, научить ломать комедию и сделать несчастнейшим из Зайцев. Он, кажется, полагает, что я должен быть ему бесконечно благодарен за все те случаи, когда он не убил меня лишь потому, что ему приятнее и полезнее было сохранить мне жизнь?»

Мой новый хозяин был мелкий министерский чиновник, добрый, молчаливый и скромный, а следовательно, очень бедный

Хотя я вступил на мое новое поприще с волнением, естественным для начинающего артиста, дебют мой оказался блестящим. Посмотреть на меня желал весь Париж. Репертуар мой расширился беспредельно: три года подряд я выбивал дробь в честь Политехнической школы, Луи-Филиппа, Лафайета, Лаффита, девятнадцати министров, Польши и – неизменно – в честь Наполеона… Великого[182].

Сын во всем был точной копией отца

Я выучился – запишите, любезная Сорока, это исторический факт – я выучился стрелять из пистолета[183].

Со второго выстрела я привык к боевой жизни.

«Ничего удивительного, – подумала я, – он оглох после первого».

– Впоследствии я сделал выстрелов больше, чем иные прославленные национальные гвардейцы, чьим именам нечего делать в анналах истории.

В течение очень долгого времени мне невероятно везло и я ни разу не запутался в именах тех, кого требовалось прославить; а между тем в искушениях не было недостатка; не однажды зрители, то ли заговорщики, то ли агенты полиции, притворявшиеся Людьми, требовали у меня, чтобы я нажал на курок в честь Полиньяка, Веллингтона, Николая[184] и многих других. Я с честью вышел из всех этих испытаний.

Хозяин мой, ставший моим партнером, повсюду превозносил мою честность и неподкупность.

Покуда я вел жизнь общественную и политическую, меня ненадолго заинтересовал всего один вопрос. То был вопрос Восточный, который ретивые дипломаты в конце концов разрешили, к удовлетворению Зайцев всех стран. На Востоке Заяц всегда был предметом особого внимания законодателей; закон здесь запрещает есть его мясо. По этой причине я принадлежу к числу тех, кто ничуть не боится разрастания Оттоманской империи[185].

Но увы! сколько веревочке ни виться, а конец будет. Однажды на исходе долгого трудового дня я завершил пятидесятое внеочередное представление; я получил в награду бурные аплодисменты, а мой хозяин – целый град монет; две свечи, освещавшие мои подмостки, догорали; я полагал, что рабочий день окончен, и спал на ходу (к радости г-на де Бюффона), когда мой тиран в ответ на требования ненасытной публики объявил пятьдесят первую внеочередную демонстрацию моих талантов. Признаюсь, терпению моему пришел конец; забавлять других вовсе не забавно; кровь моя вскипела, и, выйдя на проклятую сцену, я совсем потерял голову. Помню, что я положил лапу на крючок совершенно машинально.