Коллектив авторов - Любовь по-французски

Я счел себя в безопасности только после того, как продал в Лондоне и Амстердаме две трети моих бриллиантов, а золотой песок обратил в ценные бумаги. В продолжение пяти лет я скрывался в Мадриде, а затем, в тысяча семьсот семидесятом году, под вымышленным испанским именем переселился в Париж, где жил на самую широкую ногу. Бьянка к тому времени умерла. И среди всех наслаждений жизни меня, обладателя шести миллионов, поразила слепота! Я не сомневаюсь, что это несчастье явилось следствием пребывания в темнице и работы над каменной кладкой, если только сама моя способность мгновенно различать золото не была связана с таким напряжением глаз, которое неминуемо должно было повлечь за собой утрату зрения. В ту пору я любил женщину, с которой намеревался соединить свою судьбу; я открыл ей тайну своего имени; она принадлежала к могущественной семье, я ждал всего от благоволения, которое мне выказывал Людовик Пятнадцатый; я всецело доверился этой женщине, подруге госпожи Дюбарри; моя возлюбленная посоветовала мне обратиться к знаменитому глазному врачу в Лондоне, но после того, как мы прожили там несколько месяцев, она бросила меня в Гайд-парке, разорив дотла и оставив в беспомощном состоянии: ведь я был вынужден скрывать свое настоящее имя, которое предало бы меня мщению Венеции, и я никого не мог просить о заступничестве, ибо страшился Венеции. Моей немощью воспользовались сыщики, подосланные ко мне этой женщиной. Я избавлю вас от рассказа о приключениях, достойных Жиля Бласа. Произошла ваша революция. Мне пришлось поступить в «Приют трехсот». Меня поместила туда эта презренная тварь после того, как по ее проискам меня два года продержали в Бисетре, объявив умалишенным. Сам я не мог ее убить; я ничего не видел, а для того, чтобы прибегнуть к наемному убийце, я был слишком беден. Если бы, прежде чем погиб Бенедетто Карпи, мой тюремщик, я расспросил его о местоположении темницы, я мог бы вновь разыскать сокровищницу, вернувшись в Венецию, когда Наполеон упразднил там Республику… И все же, несмотря на мою слепоту, едемте в Венецию! Я найду ту дверцу, я увижу золото сквозь стену, я почую его под водой, где оно хранится; ведь события, сокрушившие мощь Венеции, таковы, что тайна сокровищницы должна была умереть вместе с Вендрамини, братом Бьянки, дожем, на которого я надеялся, думая о примирении с Советом Десяти. Я посылал докладные записки первому консулу, я предлагал договор австрийскому императору, но всюду и везде мне отвечали отказом, считая меня безумным. Едемте в Венецию – едемте нищими, ведь мы вернемся миллионерами; мы выкупим мои поместья, и вы будете моим наследником, будете князем Варезским.

Ошеломленный этой исповедью, превратившейся в моем воображении в целую поэму, находясь к тому же над черными водами рвов Бастилии, дремотными, как воды венецианских каналов, я глядел на эту убеленную сединой голову и не отвечал. Фачино Кане, вероятно, подумал, что я сужу о нем так же, как все остальные, – с презрительной жалостью; он сделал жест, проникнутый философией отчаяния.

Быть может, этот рассказ вернул его к счастливым дням жизни в Венеции. Он схватил свой кларнет и заиграл печальную венецианскую песенку – баркароллу, для которой вновь обрел талант своей молодости, талант влюбленного патриция. Мне пришло на память «На реках вавилонских», мои глаза наполнились слезами. Если в это время по бульвару Бурдон шли запоздалые прохожие, они, должно быть, остановились, чтобы послушать последнюю молитву изгнанника, последнее сожаление об утраченном имени, с которым переплеталось воспоминание о Бьянке. Но вскоре золото снова взяло верх, и роковая страсть угасила отсвет давней юности.

– Эти сокровища, – молвил он, – непрестанно мерещатся мне во сне и наяву; я хожу среди них, бриллианты сверкают; я не так слеп, как вы думаете. Золото и бриллианты освещают мою ночь – ночь последнего Фачино Кане, ибо мой титул должен перейти к роду Мемми. О боже! Возмездие за убийство наступило так рано. Ave Maria!..

Он вполголоса прочитал несколько молитв, которых я не расслышал.

– Мы поедем в Венецию! – воскликнул я, когда он встал.

– Наконец-то я встретил настоящего человека! – вскричал он, весь вспыхнув.

Я взял его под руку и довел до приюта; когда он прощался со мной у подъезда, мимо нас прошли несколько человек, которые, распевая во все горло, возвращались со свадьбы на улице Шарантон.

– Мы едем завтра? – спросил старик.

– Нет, ведь надо достать хоть немного денег.

– Мы можем идти пешком! Я буду просить милостыню, я вынослив; а когда впереди виднеется золото – чувствуешь себя молодым.

Фачино Кане умер зимой, проболев два месяца. У бедняги была чахотка.

Я и сейчас еще отчетливо вижу мягкие линии ее фигуры, ее платья, сшитые всегда с таким вкусом, и эту изящную ножку, оставлявшую на песке нашего двора узкий след, в который я всматривался со сладостным трепетом.

Я и сейчас еще отчетливо вижу, как она появляется у нас, обыкновенная женщина для других, а для меня – словно божество, потому что, навещая моего товарища Гектора, своего сына, она всегда осведомлялась обо мне, делила между нами обоими лакомства, которые приносила ему, брала меня вместе с ним на прогулки, словом – старалась всячески развлечь меня, искренне сочувствуя одиночеству, которое было моим уделом, – ведь моя семья жила далеко.

Какую горячую признательность вызывали во мне заботы молодой вдовы, столь миловидной и грациозной! Это чувство нельзя было назвать ни нежной привязанностью, какую питаешь к матери, ни дружеским участием, с каким относишься к сестре; то было совсем другое чувство, смутное, непонятное мне, страшное, терзавшее мою душу. Это был сущий ад: страсть захватила меня целиком, измучила, изранила мне сердце, она уже готова была вылиться в слова, которые, сорвавшись с языка, могли бы облегчить мои страдания. Представьте себе мои мучения, мучения пятнадцатилетнего подростка, не знавшего о любви ничего, даже слов, которыми ее выражают, и составившего себе представление о женском сердце пока еще только по нарядам и по прелестной ножке своего кумира! К тому же еще у этого подростка вид был тщедушный, и находился он в том возрасте, когда, по общепринятому мнению, душа чиста, между тем как на самом деле она уже раскрыта навстречу всем страстям.

Я вспоминаю, какая ревнивая ярость обуревала меня при виде этих светских мужчин, этих опытных соблазнителей, которые привыкли искусно льстить и расточали свои пошлые комплименты молодой вдове, в то время как я, мечтавший сказать ей так много, не мог выразить ничего.

Сколько раз, исступленно мечтая в одиночестве, с трудом удерживаясь от того, чтобы вслух назвать ее имя, я решался ей во всем открыться, а потом не знал, что же именно нужно говорить, и не мог даже просто рассказать о своих страданиях! Но когда я видел ее, когда встречал ее ласковый взгляд, столь же благожелательный ко мне, как и к Гектору, тревога уступала место счастливому спокойствию, а растерянность и смущение заставляли меня забыть муку, хотя вскоре она снова начинала раздирать мою душу.

Однажды вечером после чудесного дня – чудесного, ибо я провел его в обществе Клеманс, – она, по своей молодости снисходительная к нашим желаниям, повела нас в Тиволи. Так как праздник затянулся и мы уже не могли поспеть в коллеж к положенному часу, то было решено, что мы туда отправимся только на следующее утро. Мне предстояло провести всю ночь под одной крышей с ней! Рядом с ее комнатой! Фантастическая, полная очарования ночь! Только раз в жизни может посчастливиться полуребенку-полумужчине насладиться такой ночью.

Днем было очень знойно. Мозг мой пылал, и я большую часть ночи провел, жадно глотая после жаркого дня освежающий воздух и прислушиваясь к отдаленному дыханию спящей Клеманс, лелея незнакомые мне доселе мечты, которые поддерживали во мне исступленный восторг.

Однако утомленный таким наплывом чувств, я наконец был убаюкан приятными видениями и заснул, продолжая думать о Клеманс. И вот будто пелена спала с моих глаз, и Клеманс мне представилась совсем иным существом. Исполненная любви, она была охвачена тем же волнением, что и я, она позволила мне дотрагиваться до своих длинных черных кос, ее рука больше не избегала моей, глаза не отрывались от моих глаз, нежное прикосновение вызывало во мне трепет счастья. Но это был не сон! Предо мной стояла Клеманс! Пленительная в своей красоте и изяществе, она с тревогой склонилась над моим изголовьем. Я действительно слышал ее голос, от которого замирало мое сердце.

– Эдуар, – сказала она, – что с вами, дружок? Почему вы, как в бреду, все время называете мое имя? Вам что-нибудь нужно? Вы больны?

– Как, я называл ваше имя? Значит, я во сне выдал мою тайну? Простите, сударыня, или, вернее, сжальтесь над тем, кого вы заставляете так страдать.

– Да что вы говорите? Будьте же благоразумны, Эдуар. Уймите это волнение, оно пугает меня.