Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)

Кругляк уже бил краями о поверхность стола.

И тут тишина ватой заткнула Данилову уши. Движение прекратилось… Данилов на лыжах стоял в парке или в лесу. Далеко впереди виднелись под деревьями лыжники. Рядом возник Кармадон. И он был на лыжах.

– Все, – сказал Кармадон. – Трапеза окончена. Сыт я. И надолго. Ты-то сыт?

– Сыт… – пробормотал Данилов.

Голова его была тяжелой, однако ноги могли двигать лыжами.

– Теперь пришла пора свидания, – сказал Кармадон. – Здесь мы ее и увидим…

– Я поеду, – сказал Данилов, – я тебе и твоей даме сердца – лишний…

– Подожди, – попросил Кармадон.

«Робеет, что ли, он? – подумал Данилов. – Сыт ведь уже, а все робеет…» Теперь Данилов понял, что они с Кармадоном в Сокольниках. Данилов в эту зиму встал на лыжи впервые, шел по лыжне скверно. Да и лыжня была нехороша, обледенела, ночью снег чуть присыпал ее, но все равно лыжи скользили словно в ледяных желобах.

– Сейчас мы ее увидим… – прошептал Кармадон. Данилов почувствовал, что Кармадон волнуется. Кармадон поначалу скользил решительно. Но потом взял и свернул влево, пошел по насту, не спеша и явно оттягивая мгновение встречи.

– Ты хоть свидание-то ей назначил? – спросил Данилов.

– Нет, – сказал Кармадон. – Да это и не суть важно… Кстати, она твоя знакомая… Ты на меня не обижайся…

– Что уж тут обижаться-то… – пробормотал Данилов.

– В последние дни я ее вечерами то у театра видел, то у твоего дома. Наверное, она искала встречи с тобой… – сказал Кармадон.

– Что? – поднял голову Данилов. Речь шла не о какой Клавдии.

– А вот и она. – Кармадон ткнул палкой вперед. – На горке…

На горке стояла Наташа.

– Представь меня ей, – сказал Кармадон. Сказал как приказал.

Редко Данилов терялся, а тут растерялся. Сердить Кармадона он никак не хотел. Данилов неловко подъехал к Наташе, стал говорить ей шутливые, глупые слова, и, что удивительно, она ответила на них с улыбкой и беспечно, будто никаких недоразумений между нею и Даниловым не было. Подкатил Андрей Иванович Сомов из Иркутска, был представлен Наташе, и ему Наташа улыбнулась.

Андрей Иванович выразил сомнение, что вряд ли такая очаровательная девушка сумеет съехать с такой опасной горки. И Наташа тут же съехала. Ловко съехала и красиво, позволила себе сделать крутые виражи, будто спускалась на горных лыжах, эластичный костюм сидел на ней хорошо, и было видно, что тело у Наташи не только музыкальное, но спортивное и сильное. «Неужели и вправду, – подумал Данилов, – она искала встречи со мной у театра и в Останкине? Что же я, дурень, ждал-то?»

Однако сегодняшняя Наташа Данилова удивляла. Он привык видеть ее серьезной, порой печальной, теперь же она была веселой, даже озорной. Да Наташа ли это? Как ни стыдно было Данилову, он все же скосил глаза на индикатор. Выходило, что Наташа. И будто бы не играла она сейчас, не дразнила его, Данилова, а находилась в состоянии естественном для себя. Неужели явление Кармадона так подействовало на нее? Данилов нахмурился. Поддерживать светский разговор с Наташей и Кармадоном он был не в силах и даже чуть-чуть отстал от них, якобы для того, чтобы поправить крепление. «Она ведь кокетничает с ним, а на меня смотрит как на пустое место! Он мил ей!» – думал Данилов. С возмущением думал и с яростью, будто был мавр, а не останкинский житель.

Тут ему явилась мысль. А пусть Кармадон уходит с Наташей, он же отстанет. Так будет лучше для всех. И для Кармадона. И для него, Данилова. И для Наташи. Давно следовало бы прекратить их с Наташей отношения. Лишь по слабости Данилов дружбу с Наташей оборвать не мог. Теперь был случай… На мгновение Данилов подумал, что он боится не угодить Кармадону, вот и приняли его мысли этакое направление. Но опять он заглянул на лыжников и опять взъярился: «Нет, она любезничает с ним, до меня ей нет дела! Ну и пусть! Ну и хорошо! Я и отстану… Скажу, что пойду кормить белок, и все…»

– Данилов, – окликнул его Кармадон, – ты все отстаешь!

– Отдача сильная, – сказал Данилов.

– Ты в мазь не попал! – рассмеялся Кармадон, и, как показалось Данилову, со значением.

– Что же вы так, Володя, с мазью-то? – лукаво улыбнулась Наташа. – А говорили, что лыжи любите, что в Сокольники часто ходили. Вот я и решила в Сокольники приехать…

– Это я раньше сюда ходил, когда у меня время было…

«Она уже со мной и на „вы“!» – подумал Данилов. Однако в словах о Сокольниках он уловил некий намек на то, что Наташа, возможно, из-за него нынче здесь.

– Наташа, извините нас, пожалуйста, – сказал Кармадон. – Деловой разговор вам будет не интересен, а я сегодня уезжаю, и мне кое-что нужно обсудить с Володей. Я отведу его на секунду в сторону, вы не обижайтесь…

Отошли.

– Я думаю, – сказал Кармадон, и была в его голосе некая деликатность, – что теперь ты, точно, лишний…

– Нет, – сказал Данилов твердо, – ты ошибаешься.

– Неужели ты решил чинить мне препятствия? – удивился Кармадон. – Ты должен понять, как нужна мне теперь она… Именно она.

– Это исключено, – сказал Данилов.

– Да ты что! Я ведь серьезен сейчас… Я три дня как присмотрел ее. А вышло, будто она мне была нужна давно… Другие женщины мне теперь не нужны… Я уже не слаб, я уверен в себе…

– И я серьезен, – сказал Данилов.

– Что же нам, силой, что ли, придется мериться? – усмехнулся Кармадон.

– Как пожелаешь, – сказал Данилов. – Я не отступлю.

Глаза у Кармадона стали злые и зеленые. Только что он разговаривал с Даниловым как с приятелем, чье упрямство раздражало, но не давало поводов для ссоры. Теперь же Кармадон был холодным исполином, такому – что чувства в жизни мелких тварей! Все же Кармадон пока не буйствовал, держал себя в руках, а ведь соки в нем бурлили после трапез на вокзалах и в придорожных буфетах.

– Ты что, Данилов, – сказал Кармадон, – забыл, кто ты, кто я, забыл о своих обстоятельствах?

– Я ни о чем не забыл, – угрюмо сказал Данилов.

– Стало быть, ты не думаешь о последствиях.

– Я обо всем помню…

– Ну, смотри…

Данилов мог предположить, что намерения Кармадона относительно Наташи искренни, но он подумал, что помимо всего прочего Кармадону интересно теперь испытать его, Данилова, унизить его и подчинить себе, оттого-то любопытство нет-нет, а возникало в злых Кармадоновых глазах. Это было мерзко. Данилов чуть было не ударил Кармадона. Но пощечина привела бы к поединку.

– Хорошо, – сказал Кармадон. – Объяснение считаю законченным. Ты не отступишь. Но и я ее не уступлю.

– Если так, – тихо сказал Данилов, – то ты… то вы бесчестный соблазнитель. И просто скотина.

Данилов снял с правой руки перчатку, насадил ее на алюминиевое острие лыжной палки и подал перчатку Кармадону. Собственно говоря, это была и не перчатка, а вязаная варежка, но Кармадон, подумав, принял варежку. Он был бледен. Данилов слышал скрежет зубов Кармадона, хотя челюсти его и были сжаты, а в глазах Кармадона то и дело возникало фиолетовое мерцание. Данилов боялся теперь, как бы Кармадон не бросил его перчатку – каково тому было ставить под угрозу не только свое существование, но и свою карьеру! – однако жили все же в Кармадоне понятия о чести, варежку Данилова он положил в карман.

– Завтра утром, – произнес Кармадон и указал вверх: – Там. Условия обговорим с помощью секундантов. Теперь разрешите откланяться и покинуть Землю.

И Данилов поклонился Кармадону.

Наташа спустилась с горки, подъехала к Данилову с Кармадоном и поинтересовалась, не кончили ли они секретничать.

– Кончили, – сказал Кармадон, – и выходит, что мне следует отправляться домой и на вокзал. Иначе опоздаю. Прощайте.

– А я провожу гостя, – сухо сказал Наташе Данилов.

Молча отъехали они от Наташи метров на двести, и тут Андрей Иванович, приезжий из Иркутска, не дождавшись петухов, рассеялся в воздухе.

Данилов побрел к выходу из парка.

Возле хоккейного дворца в группе пожилых лыжников он увидел честолюбивого порученца Валентина Сергеевича.

Валентин Сергеевич кушал мороженое и хихикал.

В четыре часа утра Данилов сел к письменному столу. Он намерен был писать завещание. Однако, оглядев стены и потолок, понял, что за вещать, кроме долгов, нечего. Тогда он собрался писать распоряжение. Но «распоряжение» звучало словно бы приказание или требование, а приказывать он никому не мог, да и не собирался.

Ночью, на встрече секундантов, было условлено, что, ежели не повезет Данилову и он в ходе поединка потеряет свою сущность, его земное существование закончится как бы в результате несчастного случая. Для людей Данилов то ли попадет под трамвай, то ли большая сосулька свалится на него на проспекте Мира.

Данилову было грустно. Порой, когда он глядел на книги, на папки с нотами, когда он думал о милых его сердцу людях, о музыке, глаза его становились влажными. И Данилов тер переносицу. Однако Данилов помнил, что в поединке он может рассчитывать лишь на собственную волю, а потому элегические состояния, кроме вреда, ничего не принесут. Он еще не остыл, был сердит и воинствен и совсем не желал быть стрелой пронзенным. Но холодным умом он имел в виду и собственную погибель, как одну из реальных возможностей сегодняшнего утра. Он не хотел, чтобы его исчезновение нанесло ущерб кому-либо из людей. Особенно тем, кому он был должен. Вот он и сел писать завещание. Или не завещание, а неизвестно что. Наличных денег у Данилова не было, драгоценностей тоже, не имел он ни машины, ни дачи. Он рассчитывал на совесть страховых учреждений. И Альбани был застрахован, и жизнь Данилова была застрахована. На бумажке Данилов написал теперь, сколько он кому должен и что деньги эти – тут Данилов обращался неизвестно куда – следует из страховых сумм благодетелям возвратить. Здесь же Данилов и расписался самым тщательным об разом. Он подумал: а вдруг милиция отыщет альт Альбани? Кому его-то оставить? Если бы Муравлевы играли на альте, он бы им оставил… Из Муравлевых одна надежда была на пятиклассника Мишу, он и осетинский танец симд на носках разучивал вместе с классом и исполнял в школьном хоре песню Пахмутовой «Пейте, дети, молоко, будете здоровы!». Мише Данилов и решил определить инструмент: вдруг подарок проймет мальчика и обратит к музыке! Если бы у самого Данилова был сын… Данилов опять опечалился, но сейчас же, не желая раскисать, изгнал из себя грустные чувства. А они вернулись. Теперь из-за книг. Данилов распределял, кому отойдут какие книги, книги были редкие, прекрасные книги, Данилову сознание того, что он, может быть, никогда уже не прикоснется к этим книгам, причинило боль. Часть своей страховки Данилов отписал на Клавдию, она привыкла к его взносам за кооперативную квартиру, Данилов не хотел обижать и ее. Клавдия нисколько не была виновата в перемене его судьбы.