Галина Башкирова - Рай в шалаше

Наталья расслабленно слушает — как сказку, как песенку, как то, чем ей непозволительно и недопустимо заниматься. Она любит Цветкова сострадательной, жалостливой любовью, глубоко убежденная, что от хорошей жизни так не заговоришь. «Он у тебя отключенный, — говорит она Тане о Цветкове, — не то что Денисов. Денисов на земле живет». Наталья даже отдаленно не догадывалась, сколько трудностей рождало столь категорически ею определяемое отличие Денисова от Цветкова. Костины застольные беседы, блеск эрудиции — это Денисов от Цветкова согласен терпеть. Но когда Цветков у них в доме заговаривал о науке... тут Денисов приходил в тихое бешенство. Он бы спросил потом Таню, если бы все это пришлось ему выслушать: «Тебе не надоела Костина хренота?», а Таня уклонилась бы от оценок, считая для себя невозможным делиться с мужем сомнениями, ее посещавшими. А Денисов от ее уклончивости еще больше бы вознегодовал, неправильно ее истолковывая. «Это все мыльные пузыри, — кричал бы он Тане, когда они остались одни, и кончик его носа заметно побелел бы от волнения, — это не наука, разговорчики одни, сопли, это не доказательно, наконец, уволь, не хочу слушать», — Денисов бы возмущался, а Таня продолжала бы молчать.

— Одержимость, одержание, теория двойного бытия, — Костя все говорил и говорил, сумерки сгущались все плотнее, и никто не торопился разойтись по домам, хотя давно пора уходить.

«Ощущение счастья есть ощущение укомплектованности своего экипажа».

И все-таки их каравелла плывет, и никто на ее борту не лишний: и Ираида с печальным, разъехавшимся лицом увядшей красавицы, и Коровушкин Александр, забывший о своем неотстрелянном охотничьем участке, и в Викторе что-то ранимое, вполне человечное пробудилось... и даже Фалалеева притихла.

«Тебе не надоела эта хренота?»

«Надоела».

Но их каравелла плывет, вот в чем Костина тайна. И Таня, что бы она там ни думала, плывет вместе с ними.

Все плывущее вызывает неприязнь у тех, кто остается на берегу...

Наконец каравелла причалила к гавани, пришвартовалась, экипаж ее разошелся по домам на ночную побывку, и Таня с Костей (все разбрелись кто куда) остались на узкой улице, по которой ходило много трамваев и мало такси. Идти на Ленинский проспект, где такси много, Костя не желал. «Ты устала, на тебе лица нет, немедленно надо посадить тебя в машину», — твердил он и одновременно продолжал обсуждать свой успех в «Ботсаду».

— Костя, сначала поймай машину, потом расскажешь! — уговаривала его Таня.

— Нет, ты послушай...

— Не маши руками, тебя сшибут, иди на тротуар.

Но Костя упорно, в своей коротенькой курточке, полинявшем берете, с лицом оживленно-строгим, продолжал стоять на проезжей части улицы и пытался с Таней обстоятельно беседовать... Забавная, должно быть, получалась картина, подумала Таня; впрочем, рядом с Костей все выглядело забавно, и смотрятся они вместе забавно: пара из разных гнезд, птицы разных пород и оперений. «Зачем она, такая, с ним — таким?» — вот что читалось в мимолетных мужских взглядах, и чем лучше бывала Таня одета, тем с большей иронией провожали их глазами. А может быть, удивляла разница в возрасте — десять лет, казалось, двадцать или все тридцать. Молодая женщина и рядом морщинистый, несолидный мужчина, не то мальчик, не то старик.

...— Граждане, вы ослепли? Мы, кажись, тоже люди! — маленькая крашеная блондинка легонько стукнула Костю кулачком в грудь и, потеряв равновесие, уцепилась за спутника моложе себя лет на пятнадцать. Оба были навеселе, оба хлопали друг друга по всяким малоподходящим местам, но он держался получше. И помятая бабенка была, и лет ей было за сорок, и в провалах глаз таилась гипертония.

— Вась, ты меня любишь? — спрашивала блондинка, отважно подставляя раскинувшуюся во все стороны грудь навстречу осеннему ветру. Ржавый листок упал ей за шиворот, подхватила, засунула поглубже: — Потом достанешь.

— Заткнись, тебе говорят, — спутник ее стеснялся.

— Вась, золото мое бриллиантовое, знаешь, почему машины мимо лётают? Коблы в машинах меня тоже любят, остановиться боятся.

— Маш, вот что, трамваем поедем.

— Чтоб Мария Алексеевна любовь крутить на трамваях ездила? До такого мы не дожили.

Покачивающийся Вася обхватил ее, как обхватывают нестандартной формы грузы, и втиснул в подходящий трамвай. Сквозь стекло видно было, как зашевелились, оглядываясь, пассажиры: в мгновение ока Маша взбаламутила вагон — сгусток заполошной отчаянной энергии.

А Костя стоял рядом, стараясь быть поближе к Тане, и то, что он отказался участвовать в этом действе, а ему была предоставлена возможность, и то, как он подчеркнуто отстранился, было неприятно.

— Да, я кабинетный человек, — он помотал головой, хотя Таня ни слова ему не сказала, глядела вслед уходящему трамваю, — и ничего позорного в этом не вижу. Общаться с пьяными мне неинтересно. Прости, но тут тебе меня не переделать. Разнузданная пьяная баба, почему мне надлежит ею восхищаться? Тебе она понравилась, а мне нет, тебе всех жалко, у тебя наивное отношение ко. всем пьяницам сразу, тебе и ее жалко? — Таня кивнула. — А ей себя не жалко, она своей жизнью довольна.

— Откуда ты знаешь?

— А ты считаешь, что живешь с ней в одном измерении?

Таня промолчала.

— Танечка, оставим это, закрой горло, ветер.

Жукастый лихач попался им шофер и, как на грех, разговорчивый. Шестым чувством, так хорошо развитым у таксистов, он тотчас определил, что они не муж и жена, и, исходя из этого справедливого наблюдения, начал разговор. А хотелось молчать. Весь день дул ветер, листья плясали на тротуарах, к вечеру на обочинах их скопилось особенно много, но и растерявшие в безумии бега цвет и силу, съежившиеся, торопясь изо всех сил, они продолжали свою короткую беспокойную жизнь — скоро выйдут на улицы дворники, беспощадно сгребут их в огромные кучи, разожгут костры, тихое тлеющее пламя подымется над городом, мальчишки станут орудовать вокруг, творя свои поджигательские дела. Позже, ближе к полуночи, их сменят ребята постарше, с гитарами, а листья будут все тлеть и тлеть, упрямо отказываясь превращаться в ничто.

На бульварах уже пахло дымом.

— Я так считаю, что семейная жизнь — живой крематорий, — с этой достопримечательной фразы Таня начала прислушиваться. — Замечаете, что вокруг творится? — У светофора затормозил вкрадчиво, так кошка останавливается, застыв неожиданно на полдороге, оглянулся на них. — Согласны, девушка? Чистый крематорий по линии семейной жизни. Нет, я не спорю. Если известно, что через две недели помрешь, тогда женись, а если жить собираешься... правильно я говорю?

Таня улыбнулась — снова за двоих. Ветер швырнул на смотровое стекло горсть листьев, шофер аккуратно включил дворники.

— Я лично жить собираюсь долго, — он был оживлен, прибран, круглоглаз, по-особому, как очень здоровые люди, пружинист. — Я однокомнатную квартиру на здоровый климат променял. С сыном генерала на дачу в городе Пушкино. У сынка другие задачи. Его в город тянет. Ему пятьдесят корней папашиных яблонь без надобности. Ему, может, килограмм яблок в год и нужен. Ему охота задний мост в горячей ванне парить. А я ни разу в жизни задний мост не кунал. Мужчина обязан в Сандуны ходить, коль свое здоровье уважает.

— С кем вы живете на даче? — спросила Таня.

— Один живу. Полтинник разменял и все один. Черный дог у меня. Датский. Ехал вот как с вами, с пассажиром договорился, получил щенка. Теперь развожу щенят. — У очередного светофора протянул Тане конторскую книгу: фотография дога, родословная, карта расселения щенков по территории Союза, список очереди, отзывы благодарных владельцев — аккуратная бухгалтерия собачьих судеб. — Желаете? Получите года через три, могу и двоих уступить, — подмигнул, живете-то, мол, врозь.

А Костя все молчал.

— Мой дог быстро понял, что я мужчина деловой.

Таня толкнула Костю в бок.

— В чем выражается его понимание? — вяло спросил Костя.

— Дог понимает, что у меня много дел. По саду — раз, по дому — два. Встаю рано, в четыре утра еду в Москву на работу. Возвращаюсь, туда-сюда, — гости. Редко, но бывают. И чтоб на двадцать лет моложе — у меня такой принцип. Для взаимности требуется разница в возрасте. Ночевать не оставляю, провожаю на электричку — до свидания, мерси.

— Как же у вас собака целый день одна, с ней общаться нужно, — Костя поневоле втягивался в разговор.

— Ее дело, хочет, пусть сама со мной общается. Я не против. Вы, девушка, думаете, раз я одинокий, значит, я больной? Я современно мыслящий. Я современную жизнь на работе изучаю, мне, может, больше вашего перспектива жизни открыта.

Мягкое закатное солнце освещало его. Машина катила плавно, без резких толчков — водитель знал свою работу. Костя опять уныло замкнулся. Тане снова пришлось кивать этой пружинистой силе, рожденной, быть может, для лучшей, осмысленной жизни, для преодоления могучих непреодолимых обстоятельств. И странно было, что этот ладно скроенный человек в аккуратной круглой кепочке, в чьих руках руль казался игрушечным, сочинил себе такую жизнь, целиком сосредоточенную на потреблении — кислорода, яблок, радостей мужского одиночества.