Сергей Петров - Пора веселой осени

Она поднялась и пошла, протискиваясь в тесноте, вокруг стола. По пути с интересом спросила:

— Что за новость? Почему сразу не сказали?

— Приберег на сладкое, — хохотнул профессор. — Смета на строительство второго здания детской клиники утверждена.

Жена стала пробираться быстрее, споткнулась в тесноте и повалилась на Ряховского. Тот, растерявшись, неуклюже обнял ее, и Вохмин засмеялся:

— Андрей Данилович… Смотри-и…

А профессор широким жестом отставил далеко от себя пустую стопку, потом, освобождая место, сдвинул и посуду. Жена наконец добралась до него, и он принялся, рассказывая, водить по скатерти черенком вилки, словно набрасывал для наглядности на столе чертеж.

У жены заблестели глаза. Все, теперь для нее ничего другого не существует.

Александр Васильевич довольный, что обрадовал ее, окинул взглядом сидящих за столом и спросил:

— Как, хороший подарочек для нового нашего доктора наук? — помедлив немного, продолжил: — А теперь новость для всех… Внемлите! Скоро начнут проектировать новую городскую больницу.

Вконец сдвинув посуду на край стола, совершенно расчистив возле себя место, он — слегка хмельной, веселый — вдохновенно импровизировал. Придвинул фарфоровую супницу, бегло осмотрел стол, схватил стеклянную салатницу, вывалил из нее остатки салата в блюдо из-под жаркого и накрыл ею супницу — вышла башня с прозрачным куполом.

— Вот… Хирургическое отделение, — вздернул рукава пиджака, обнажив покрытые жестковатыми волосами руки, зловеще постучал по «башне» и заскрежетал зубами, подмигивая Ряховскому. — Рэ-эжь… Не бойся. Света много.

Отбросил зазвеневший нож и быстро задвигал посудой. Говорил он с такой верой в будущее, что никто, казалось, не замечал, что это просто грязные тарелки и блюда. На столе возникал городок: поставленные друг на друга тарелки, отдаленно напоминавшие китайскую пагоду, символизировали терапевтическое отделение, стопки превратились в ряды машин скорой помощи, готовых по тревожному сигналу выкатить на улицы города.

Вокруг профессора поднялся гвалт. Каждый вносил в «проект» свои дополнения.

Вохмин принес блюдо с курицей, обжаренной целиком. Восково просвечивающая курица лежала на блюде вверх ножками. Поставил ее на стол и сказал:

— А это гинекологическое отделение.

Они вконец разыгрались и постепенно все передвинулись к профессору, обступили его так тесно, что Булычев потерялся в толпе. Оставшегося на месте Андрея Даниловича отделял от них длинный стол — опустевший, разгромленный, он походил на неприбранный коридор между дальними комнатами.

Стало одиноко и скучно. Андрей Данилович поднялся, мягко оттиснул плечом к стене хирурга Ряховского и вышел из комнаты.

На кухне стояла банка с засахаренной малиной. Банка была герметически закрыта, и малина за зиму почти не утратила свежести, есть ее можно и с молоком — не скиснет молоко. Вывалив ягоды в тарелку, он вернулся к гостям.

— А здесь заложим сад, — сказал он, ставя на стол краснеющую груду малины. — Возьмете меня в садовники?

Профессор вопрошающе ворохнул бровями.

— Возьмем Данилыча к себе в садовники?

И словно керосина в огонь плеснул — новый взрыв смеха, шутки:

— Возьмем и шалаш поставим.

— Возле шалаша чугунок на рогульках подвесим. Пусть себе кулеш варит.

— Соломки нанесем, постельку сделаем.

— Только чтоб бороду отрастил. Без бороды — не брать.

— Берданку вручим, солью зарядим.

— А я буду носить ему в узелочке вареную картошку с солью и крутые яйца, — засмеялась жена.

Они шутили, а он вдруг почувствовал, что нестерпимо устал за все это время, что в семье ведутся разговоры об обмене дома; захотелось уехать куда-нибудь и отдохнуть, и не на курорте, не в санатории, а где-нибудь на природе, в тихом месте, у небольшой деревушки, на берегу озера или речки, и чтобы все было именно так: и шалаш из березовых веток, и постель из соломы, и чугунок в копоти, и горячий, с густым паром, кулеш…

Душно показалось в комнате, накурено. Андрей Данилович подождал, когда шум поутих, когда гости отвлеклись на другое, и тихо закрыв за собой дверь, прошел в сад. Ноги ныли в узконосых чешских туфлях, плечи и спину давила, пригибала тяжесть. Присев на скамью под грушу, он скинул туфли и поставил ноги на землю; влажноватая и прохладная земля щекотала ступни холодком и оттягивала прохладой из тела усталость.

Из дома в сад вырвалась музыка: включили проигрыватель. В комнате загрохотали столом — его убирали, чтобы освободить место для танцев.

Тяжелая, притянутая к косяку тугой пружиной дверь парикмахерской открывалась с трудом. Входя, Андрей Данилович обычно делал вперед быстрый шаг, но сегодня, разомлев от жары, чуть замешкался, и дверь сильно толкнула его в спину. По застланному линолеумом полу он прошел в зал, сладко пахнувший одеколоном, кремом и пудрой, сел в кресло и, морщась, посмотрел в зеркало. Лицо, воспаленное жарой, выглядело усталым и помятым, как после сна на солнцепеке, морщины на лбу и у рта от пыли стали резче, словно кто для рельефности обозначил их тушью. Он достал платок и отер лоб — платок посерел: летом воздух в городе всегда был густо пропитан пылью, хотя по улицам ходили поливальные машины, веером разбрасывая воду по горячему оплавленному асфальту дорог и тротуаров.

Женщина-парикмахер спросила:

— Будем бриться?

— Угу, — кивнул он.

Руки ее, белые и гладкие, пахли земляничным мылом, работала она неторопливо, но ловко, и от теплой кисточки на щеках и на подбородке нарастала, раздувая лицо, густая пена, на ее поверхности вспухали и лопались пузыри. Женщина стала править на ремне бритву: шарк-шарк… Лезвие, отразив от окна свет, ударило по глазам блеском.

Андрей Данилович чуть отвернул голову и подумал о том, что лето проходит в бестолочи. Поехав еще в начале его по настоянию жены посмотреть, как строят дом, он зашел по пути сюда, в парикмахерскую. Брила его тогда вот эта женщина с белыми от крема руками и строгими, в ниточку, черными бровями на кремово-белом лице. Стройка находилась недалеко — на соседней улице. Посвежевший после бритья, он быстро зашагал в ту сторону, надеясь в глубине души, что там пока еле-еле справились с фундаментом, но свернул за угол и увидел: над забором узкой полоской поднималась уже стена дома. Дальше он не пошел, потоптался на углу, посматривая на стройку, а потом отправился по улицам куда глаза глядят: пересек площадь с выходящим на нее высоким зданием, прошел мимо стоянки такси с будочкой в шашечках… Шел, помнится, мимо городского сада. Солнце садилось, а сад был огорожен высокой решеткой, и, казалось, там, за деревьями, мигает большой фонарь. Незаметно вышел в ту часть города, где уже давным-давно не бывал, и здесь, на одной из улиц, охватило его внезапно непонятное чувство, будто все тут ему хорошо знакомо. Но он мог поклясться, что раньше не видел этих домов с магазинами, с кафе, с аптекой за сплошным стеклом первых этажей. Да и заметно, понятно было — все здесь построено недавно, ну, года три, пять лет назад… Решил сначала, что чувство знакомости вызвал запах свежего хлеба из магазина: вспомнились деревня, мать, вынимавшая по утрам из печи горячие румяные буханки. Только подумал так, как догадался — другое… В этих краях находится школа, та самая школа, где в войну был госпиталь. Свернул с одной улицы на другую и скоро увидел ее: стоит по-прежнему в глубине большого двора, густо заросшего сиренью, даже покрашена в тот же желтовато-розовый цвет. Он отсчитал под крышей третье от угла окно — его палата. На подоконнике сидели врозь два голубя. Нахохлившись, смотрят в разные стороны. Один голубь был белый, с чуть заметным коричневым крапом на сложенных крыльях. А другой — сизый.

Госпитали, насколько он знал по рассказам, почти у всех раненых на всю жизнь оставляли неприятие запаха лекарств, ощущение скуки, и дни, проведенные там без особых хлопот, без волнений, сливались в памяти в один сплошной, томительно-долгий день. А он остро помнил все дни. Помнил каждую мелочь. Помнил все свои чувства. Летом он любил открывать ночами окно палаты: смотрел на огни города и не переставал удивляться, что занесла его война именно сюда, где у него в сладкой тревоге холодеет сердце, вздрагивает, дрожит каждая клеточка тела, каждый нерв. Позднее, уже перед выпиской, он мог выходить в город в любой день, и к вечеру, ожидая, когда Алла закончит свои дела, неприкаянно слонялся по солнечным коридорам, листал, не видя и строчки, журналы в библиотеке, отирался возле ординаторской, возле операционной. Она выходила, вешала в шкафчик халат, небрежно стаскивала с головы белую косынку и поправляла прическу, прикусывая зубами шпильки… Он каменел, замирал на месте.

Похрустывая новыми сапогами, рассыпая орденами мягкий звон, догонял он ее за госпиталем и брал под руку.