Галина Башкирова - Рай в шалаше

...Потускневшее, жалкое лицо жены Константина Дмитриевича представилось Тане: и как она сама откупоривала бутылку вина, и как виновато разыскивала исчезнувшую в ворохе бумаг стенограмму, и как сама перетаскивала пишущую машинку...

— Впрочем, пока отец был жив, все скрадывалось: у него был ваш дар — насыщать собой пространство. Обязательный общий обед, общий чай, за ужином отец рассказывал — существовали жесткие семейные традиции. Жена до сих пор этого не понимает — не может простить, что кончилось то, что по сути не начиналось. Теперь она ездит к моим родителям на кладбище, поливает цветы — молчаливый упрек в том, что я не такой, как папа. Я холоден, я подавляю молчанием, я могу неделями ее не замечать, мне неинтересны ее платья, я прерывен... я очень трудный, об этом я вам писал, Таня. — Оборвал мак до конца, разжались складки у губ, попытался улыбнуться, быстро взглянул на нее и тут же отвел глаза: — Пойдем купаться?

И таким близким, родным ощутила Таня его в эту минуту, и перестала замечать белые штанины и раздражающе-рыжие сандалии, и беспокойно приревновала его вдруг к двум утренним ни в чем не повинным гостьям, какое они право имели так заглатывающе жадно на него глядеть, и приревновала их к нему — нашел перед кем пушить хвост! А потом сразу все вдруг ему простила, и девиц, и Катулла, и все остальные, пока неизвестные ей грехи.

Горы все еще шли куда-то, но уже побледнели, тени лежали резкие, простые, до настоящей жары оставалось совсем немного, и озеро начинало бледнеть, выцветать до вечера, когда оно снова наберет густую, тяжелую синеву.

Таня потянулась погладить его по небритой щеке. Что мелькнуло в ее лице? Он отвел руку.

— Я уеду сегодня, — сказал профессор, — вы не возражаете, Татьяна Николаевна? — И в глазах его Таня прочитала страх.

Горы на горизонте внезапно остановились. Она пожала плечами и пошла в воду.

Десять лет назад это было...

Через несколько дней после тети Капиного юбилея позвонил Костя и позвал Таню на семинар, куда они оба ходили много лет и где собирались обычно одни и те же люди. Семинар был не то по структурной лингвистике, не то по поэтике, непонятно, но приятна была сама неопределенность его назначения, тематическое разнообразие читаемых там докладов. Живой обмен мнениями по вопросам литературы, мифологии, истории культуры — вот что привлекало к этому семинару, куда съезжались не только из разных московских институтов, но и из других городов — Ленинграда, Риги, Киева, Тарту. Математик, экономист, физик... человек любой профессии мог представить на семинар доклад, если он касался вопросов культуры. Но, странное дело, посторонних людей на этих семинарах почти не бывало: посторонние либо исчезали бесследно, либо быстро становились причастными. На этот семинар много лет назад, в один из своих приездов в Москву, привел Таню Константин Дмитриевич, и с тех пор день семинара молчаливо признавался ими как Их День, который они обыкновенно проводили вместе.

И потому после семинара (он закончился рано, около четырех) они решили пообедать в ресторане «Баку», который недавно заново открылся после многолетнего ремонта. Конечно, надо было бы еще кое с кем после семинара поговорить, следовало бы пригласить пообедать приехавшего из Ленинграда Костиного старого сослуживца, следовало бы... но Косте так хотелось побыть с Таней вдвоем. И Нонна еще некстати возникла в последнюю минуту, словно нарочно пришла, карауля Цветкова, — собранные в пучок волосы, скромный костюм, — вид примерной гимназистки. Она издали уверенно кивнула Тане, подошла к Косте, что-то уверенно начала ему говорить, он согласно и торопливо закивал, отступая, пятясь к выходу из зала, она наступала, видимо не понимая, пока Костя не оказался вблизи Тани, и тут наконец Нонна отошла к каким-то мальчикам, девочкам, которые уже были ей знакомы, но не повернулась к Косте спиной, а встала вполоборота, наблюдая, как Цветков, взяв Таню под руку, стремительно выводил ее из тесного коридора вниз, на лестницу, с тем чтобы схватить такси и скорей в ресторан. Костя панически боялся, вечной опаской тесно зависимого от прихотей общественного питания человека, что ближе к вечеру все столики в ресторане окажутся заняты.

Такси поймать не удалось, и всю дорогу Костя заставлял Таню бежать, сначала к метро, потом к троллейбусу, потом, последние сто метров, взявшись за руки, они неслись по улице Горького, задевая прохожих. А ресторан между тем был почти пуст.

— У меня куча денег, — выдохнул Костя, когда они наконец не сели — упали за столик. — Зарплата и за аспирантов получил, — давай сегодня кутить.

— Посмотри, как стало уютно! — оглядывалась вокруг Таня.

— Уютно? — Костя не повернул головы. — Да, как будто бы неплохо. Впрочем, в этих варварских украшениях я ничего не понимаю.

К ним подошел официант, восточного типа красивый молодой человек с лицом длинным и надменным, свысока посмотрел на Костю. С Цветковым так всегда получалось — в лучшем случае официанты обращались к нему со снисходительной жалостью. Так же как Тане, кстати, никогда не отвечали ни на один вопрос продавщицы в магазинах. Принципиально, словно сговорились — грандиозный бабий заговор против тонкого голоса, невидного роста, неумения себя поставить.

...Однажды Таня с Денисовым на спор обошли магазины по левую сторону Нового Арбата. Тут важна эта оговорка — левая сторона. Они различны — левая и правая стороны московского проспекта. Левая, так сказать, промтоварно-продовольственная, бойкая, толкучая, с соблазнительными витринами, с толпами народа, озабоченного покупкой одежды, сервизов, марочных вин и водок, индеек и праздничных тортов. На левой стороне «гуляли», радостно тратя деньги. По правой ходили совсем иные люди — книжники, меломаны — охотники за интеллектуальной дичью. Походки, голоса, разговоры — все здесь было другое. На правой стороне у Тани появлялся какой-то шанс, что ей ответят. На левой — никогда. Так оно и случилось. Денисов стоял в стороне и посмеивался: продавщицы Таню не замечали, тщетно повторяла она свой вопрос второй и третий раз, глухое раздражение отражалось на их лицах, только и всего. Тогда Денисов придвинулся к прилавку, и... продавщицы-красотки тут же обратили к нему любезные взоры. И в каждом магазине повторялось одно и то же: ресницы их вздрагивали, лица оживали, с них сходили усталость и скука, лица становились милыми и нежными. И открывались в них беззащитность, неустроенность, мечта... верная жена, преданная мать, рачительная хозяйка — извечное женское дело еще не было исполнено. Бородатый, импортно-кожаный Денисов появлялся у прилавка воплощенной мечтой, от него исходила уверенная мужская сила и то равнодушие, которое больше всего и убеждает в силе. Построить, свить, взрастить свое, кровное... вся горечь уходивших годов оборачивалась, наверное, против таких, как Таня, — за версту видно замужних, благополучных и еще чем-то недовольных...

И Цветков, и Таня, оба были беспомощны перед лицом московской торговой и общепитовской сети. Даже заказ в ресторане Костя не умел сделать — легко, небрежно и вместе с тем необидно давая понять, что вознаграждение впереди. Он пытался заказать сухое грузинское вино, которого в азербайджанском ресторане быть не могло, и это сразу выдавало его неискушенность, он не знал, какие блюда в каком порядке следует заказывать, то есть нарушал ритуал; было видно, что ему и Тане все равно, где сидеть, все равно, что есть, они могли позволить себе истратить много денег, но при этом получали удовольствие совсем от другого, не ресторанного, и официант это чувствовал и разговаривал с ними неуважительно, как с людьми, не понимавшими толка в удовольствии жизни. А может быть, пришло Тане в голову, Костя унижал официанта своим суетливым подлаживанием к его миру: чем больше пытался Костя быть обаятельным и любезным, тем яснее становилось, что на самом деле ему все глубоко безразлично — и пловы, и шашлыки, и марки вин, и то, что скоро начнет играть оркестр и можно будет потанцевать и повеселиться. Наконец заказ был сделан.

— И еще кувшин шербета, — добавила Таня.

— Зачем шербет? — поморщился Костя. — Сладкий сироп, не более того. Почему не минеральная вода, Танечка?

— Шербет пахнет розами.

— Ну, если жизнь для тебя еще пахнет розами, я молчу, — иронически откликнулся Костя.

— Минеральной воды у нас не бывает, — выждав паузу, еще ироничней отнесся к Косте официант и с ленцой, расслабленной походкой удалился.

— Слава богу, — вздохнул Костя, — с заказом покончено, остается терпеливо ждать. Ты мне скажи, тебе совсем не понравился доклад Голодкова? У тебя такое недовольное было лицо, когда ты его слушала...

— Знаешь, Гриша сделал слишком красивый доклад. Меня насторожил заголовок: «Роль статуарности в произведениях Пушкина». Много претензии и непонятно.