Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Я действительно догадывался, что Вы не просто врач. <… > Но это вовсе не трагедия. Наоборот. Вы, как царь Саул, который пошёл искать ослиц, а нашёл царство. <…>

Вы говорите: не хватает добра? Так ведь оно просто ещё не реализовано, подобно тому, как не реализуем мы всех ресурсов мозга. Один христианский подвижник из Сирии справедливо говорил, что можно научиться любить все, даже червей, даже демонов. Это, конечно, идеал, но достижимый. Сердце гибче ума и способнее к росту, если с ним заниматься.

Чего я ждал от Вас? Просто «человека, который понимает». Это само по себе имеет немалую цену для меня. И потом, я люблю талант, как чудо Божие, как птицу или оленя…

То, что пишет Соловьев — есть не вера, а философское убеждение. Само по себе оно важно, но не может заменить жизни. А вера есть жизнь. Вы говорите о ней как о стержне, и это глубоко верно. Она есть внутренняя ситуация человека по отношению к Богу. Библия требует от нас полной, всецелой самотождественности, единства личного начала. Только так «второе я» становится просто тенью, которая должна знать своё место, а не психическим паразитом на личности. Чем прочнее единство, тем больше открытости Высшему. Когда мы учимся доверию к жизни, Бытию, Богу, когда говорим Ему «Ты», происходит основное. Мы выходим на контакт с самой сутью вещей. Едва ли это можно ясно передать в понятиях.

Все философемы тут только прелюдии, пролог, подступы, хотя и важные. <…>

Наверное, каждый, кто хоть однажды поговорил с отцом Александром, вправе сказать, что у него были с ним особые отношения.

Слова, даже такие наполненные, как «духовный отец», «учитель», «друг», — не могут передать эту особость. Через этого человека шла благодать, каждым воспринимавшаяся как даруемая ему лично. Т ак точно и было. Нив чем не было у него штампов, никогда и ни с кем ничего оптового. Непрерывное творчество — и на литургии, и за письменным столом, и на лекции, и в беседе наедине.

Человека, который понимает, нашёл в отце Александре и я: с первых писем начал ему исповедоваться. Его же доверие моему пониманию было, несомненно, завышенным. В завышении собеседника, завышении «на вырост», был его постоянный высокий риск.

Продолжая письмо, отец Александр отвечает на мои самовольные попытки его «психологического портрета».

<… > Была у меня при знакомстве с Вами и некая «корысть». Имея постоянно дело с людьми, и часто неблагополучными, я хотел кое‑что узнать, поделиться, обсудить (я ведь не специалист все же). Думал, и Вам занятно посмотреть, как работает священник. Все просто. И вообще я проще, чем Вы изобразили. Если бывают мистики, повенчанные со здравомыслием, то это — мой стиль жизни.

То, что Вы написали обо мне, меня ужасно позабавило. Я ведь до смешного нерефлектирующий над собой тип. Могу только сказать, что не все Ваши догадки оправданны. Если ищу подтверждения, то только делового. Идёт или не идёт? У священников немного особое положение. Если писателю скажут, что он «единственный» — это его триумф, а для нас — катастрофа. Мы рядовые, живущие присягой. Мы из той породы, которая «в одиночку в поле не воин». Кроме того, от чувства самости успешно оберегают неудачи, ответственность, утомление и опасность. Увы! И вообще у меня научный склад ума, а наука учит смирению. Ну сделал то‑то и то‑то. Ну одной книгой больше. Что это в сравнении с безмерностью задач? Я всегда ощущаю спиной все происходящее, все масштабы. Может быть, в этом и есть здравый смысл, которому учил любимый мой Честертон. А насчёт сублимации Вы правы. Она у меня в крови, застарелая. Это мы знали задолго до Фрейда и употребляли, пусть и бессознательно.

Относительно духа предков — согласен с Вами. Всегда так ощущал. Но это же для богослова банальность. Задуманы были Богом эти штуки четыре тысячи лет назад, и Он время от времени использует своих людей по делу. Так уж решено.

И ещё одно: личное. Мне служения вполне хватает, т. к. писанина есть лишь один из его вариантов. Просто нельзя говорить всё время, нужно и письменно общаться с людьми. Может, порой и выйдет лучше. Один теолог зарубежный однажды сказал: «о. А. менее интересен, чем его книги». И слава Богу! Тут мы близки. Книга есть вещь, стрела, пущенная из лука. Ты отдыхай, а она за тебя потрудится.

Одиночеством я, признаться, никогда не страдал, и домой возвращаюсь с радостью. Ведь мы возвращаемся не к себе, а к Богу, к Его «Ты». Только иногда ощущаю интеллектуальное одиночество, но это вытекает из ограничений, добровольно принятых лет десять назад. Что‑то надо потерпеть. <…>

А насчёт «искусителя» — это Вы зря. Что тут искусительного? (Имеются в виду некоторые мои психоаналитические потуги — В. Л.) Зеркала? (Психологические — В. Л.) Да только помогают в здравом покаянии и смирении, без которого мы — глупцы, слепые. «Механизмы»? Ну конечно, они есть, как в красках на полотне есть своя химия. <… > Тщетно, художник, ты мнишь, что своих ты творений создатель… Мы орудия, и как устроены, дело не первое, хотя и не последнее.

Трудно припомнить, когда у нас появились «общие» — его прихожане, мои пациенты. Он направлял ко мне, я приводил к нему. Некоторые ходили к обоим ещё до нашего знакомства.

Сотрудничество священника и врача естественно, как содружество правой и левом руки; мешала лишь государственная патология. Среди тех кто вверял нам души и судьбы были не только «слабые». Отец Александр видел в человеческой слабости не отсутствие, а лишь непроявление силы духа или действие «наоборот», негатив. Изломанных больных, заблудившихся, конечно, хватало; но как раз с этим и сопрягаются обыкновенно талант, самобытность, скрытый избыток сил, душевная красота. «Отмываем жемчужины, — говорил отец Александр.

— Серые среди наших — редкие птицы, они кормятся по другим местам…»

Обычное сочетание: незаурядность натуры — духовный кризис — житейская катастрофа (болезнь, одиночество, семейная драма или неразрешимый конфликт с системой). У многих — жестокие внутренние потрясения на фоне внешнего благополучия. Что кому требуется, решали конкретно, обсуждали при встречах, в письмах.

<…> Л. — очень своеобразный и привлекательный человек. (Юноша, за которого я беспокоился, не сумев помочь. — В. Л.) Ищет себя. Я не хочу давить. Его недостатки, о которых ты пишешь, — очень характерны для его сверстников сейчас. Повторяю, самое ценное, если он сам определится. Я же только акушер, помощник, не более. Разумеется, по отношению к нему (и другим) я мог бы действовать иначе. Но мне это претит. Какое‑то внутреннее чувство говорит: «убери когти». Рождённое изнутри ценнее привнесенного…

«Когти» — это внушение, повелительность, авторитетность, гипноз, позиция «сверху». Мог бы и так, разумеется: «слово его было со властью». Это можно было почувствовать — власть, сознательно не используемую. Будучи выше, отец Александр никогда не был «сверху», но только рядом и вместе.

Здесь и кредо его пастырской педагогики, и нечто большее: то самое доверие Бытию и Богу, о котором он говорил и писал и которым жил.

Дорогой Владимир Львович! Вы сами не догадываетесь (а может быть, и догадываетесь немного), как прекрасно сказанное Вами о смысле сомнения. <…> И ведь это сомнение — не простая игра ума или фантазии, а восстание против бессмыслицы, которое человек поднимает именно потому, что он шестым чувством не верит ей. Вы уловили главное, и, значит, не подходит к Вам облезлый ярлык «неверующего». По–настоящему мы не можем и не должны верить в ноль, в пустоту, в ничто и смерть. Когда мы, пусть хотя бы бессознательно, связаны с реальностью Смысла, жизнь — есть, отрываемся от неё — нет. <…> Слишком долго нас заставляли мыслить не так, как лучшая часть человеческих умов, а как — меньшая и худшая. Отсюда и отталкивание от символов, от креста, который постоянно рисовали нам как нечто враждебное. <…> Это заползло в подсознание.

Но по счастью, есть в человеке что‑то противящееся этому. Вопросы: что по другую сторону? а для чего тогда все? И они живут рядом с привычными жупелами.

В изучении религиозной психологии нет, по–моему, ничего греховного. Даже Юнг как‑то говорил, что изобличая псевдорелигиозные эмоции, он служит благу истинной религии.

Когда же Вы говорите о стремлении «вывернуть религию наизнанку», то ведь речь идёт о хорошо знакомом Вам синдроме, который засоряет и коверкает душу, её отношение ко всему высшему. Я как‑то просматривал антирелигиозные карикатуры 20–х годов, и мне стало ясно, что рукой художника водило садистическое удовольствие от «поругания святыни». Это действительно демонизм, болезненный, с мазохистским привкусом. Наслаждение от разрушения… Впрочем, тут я вторгаюсь в Вашу компетенцию.