Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене
Я захворала. Это всегда случалось со мной после непомерной внутренней нагрузки. Читаю «Записки священника». Александр Ельчанинов… Издавна увлечённая «серебряным веком» русской культуры, первый раз, к стыду своему, встречаю это имя, хотя оно сопрягается со многими хорошо известными мне именами. Истинно русский интеллигент, из семьи потомственных военных. С детства дружил с Павлом Флоренским. Окончив Петербургский университет, поступил в Богословскую Академию Сергиева Посада. Первый секретарь Московского Религиозно–Философского общества. Священство принял в эмиграции.
Один из знавших о. Александра Ельчанинова пишет о нём: «… он принадлежал нашей эпохе, нашей культуре, нашему кругу людей и интересов. Поэтому так живо и так просто можно было беседовать с ним о всех вопросах современности. <… > У него не было предвзятых точек зрения, он легко вживался в любую мысль; но душа его стояла на камне, и это придавало его беседе исключительную ценность…»
Да ведь все это относится и к отцу Александру Меню! Расставшись два дня назад с Александром–младшим, черпаю столь необходимые мне силы у Александра–старшего.
«Болезнь — вот школа смирения, — вот где видишь, что и нищ, и наг, и слеп…»
Похоже, он глядит сквозь времена и стены и видит меня в моём скрюченном состоянии. Раньше я не очень понимала, что означает «смирение», а теперь, кажется, начинаю понимать.
«… моё жизненное правило — менять место жительства только, когда обстоятельства гонят, ничего в житейской области не предпринимать самому, а рыть шахту вглубь в том месте, куда привёл Господь…»
Вот–вот, и я о том же думала… Звонит телефон. Начало зимы, а он как будто очнулся после зимней спячки. Школьная подруга. До неё только что дошли наши новости. Счастлива, что мы не уезжаем. Для неё мой отъезд ну, как… как… (она смущается)… смерть!
Ой, боюсь сильных выражений. Но благодарю. Обнимаю. До скорого!
Александр–старший отзывается и на этот маленький эпизод:
«… Чем больше стареешь, тем больше приучаешься ценить прочность дружеских отношений в этом непрочном, неверном, призрачном мире…»
A. B. знал, кого мне дать. С книгой я неразлучна. Однако… Все эти справедливые мысли, мудрые советы — больше мирского порядка. А я жажду приобщения именно к христианской мудрости. Как быть, как поступить мне, загнанной в житейский тупик игрой не знаю уж каких сил. Сколько раз бессонными ночами, сперва решаясь на отъезд, а потом отказываясь от него, я отдавала себе отчёт в том, что сквозь меня текут раскалённые разнонаправленные потоки. Будто кто‑то вне меня, вне этой плоскости существования, тянет мою душу и за ней плоть в иные земные пределы. А кто‑то другой, равной или даже превосходящей силы, её не отпускает… Я осталась на Родине. Но внутренняя борьба не кончена. Мне нужна «скорая помощь», сказал Мень. И я листаю «Записки священника» как откровение, как учебник жизни. Вот оно, вот оно — главное:
«Условия, которыми окружил нас Господь, это — первая ступень в Царство Небесное — это единственный для нас путь спасения. Эти условия переменятся тотчас же, как мы их используем, обративши горечь обид, оскорблений, болезней, трудов — в золото терпения, безгневия, кротости».
«Пот, слезы, кровь… Если проливается пот с внутренним противлением, злобой, проклятиями; если слезы — от боли, обиды, злобы; если кровь без веры, то ничего доброго душа не приобретает.
То же самое, когда происходит с послушанием, с покаянием, с верою — очищает и возвышает нас».
«Только первые шаги приближения к Богу легки… — несомненно, видит меня из своего далека о. А.Ельчанинов —… окрылённость и восторг явного приближения к Богу сменяются постепенно охлаждением, сомнением, и для поддержания своей веры нужны усилия, борьба, отстаивание её».
А вот и прямой ответ на вопрос, что мне делать дальше: «..люди живут вне церкви, а искать разрешения своих трудностей приходят в Церковь. <…> Войдите в Церковь, примите весь чин церковной жизни, и тогда трудности разрешатся сами собой».
1981–й год. Второго января в храме у Речного вокзала о. А. Мень отпевал Н. Я. Мандельштам.
О смерти Надежды Яковлевны мне сказали накануне Нового года, когда пришла навестить Наталью Александровну Великанову. Ещё осенью выписанная из больницы, Наталья Александровна так и не отошла от инсульта. Разум, правда, при ней, речь разборчива, она добра и гостеприимна. Но… правосторонний паралич… Тане дали 4 + 5(4 — лагеря, 5 — на поселении). Она — недалеко от Потьмы. Шьёт варежки, 66 пар за смену. Учит французский язык. При ней — Библия.
От гостьи H. A. я и услышала о смерти Мандельштам. Отпевать, она сказала, будут в Новой Деревне, хоронить в Пушкино. Поздно вечером поправка: нет, везти в Пушкино не разрешили. Второго в 11 в храме у Речного вокзала.
Народу на отпевании — сотни. Как быстро расходятся по Москве вести! В толпе вижу знакомых поэтов.
Слышу голос отца Александра, трёхкратной мощи, если сравнивать со Сретенским храмом: «Ныне отпущаеши рабу Твою, Владыко, по глаголу Твоему, с м–и-иром…»
Озноб по спине не от страха — от волнения: присутствуем при акте, крамольном с любой точки зрения, кроме Божественной. Поп–выкрест по–христиански провожает усопшую «в роскошной бедности, в могучей нищете» старую еврейку, известную своим бунтарским духом, непокорством властям. Обе её книги о муже–поэте, по сути же о вечном противостоянии гения и злодейства, мы читали в машинописи, тайком, «на троих»: муж, я и наш друг, передавая листочки друг другу.
«Н. Я. — отважная и умная женщина, но что в ней христианского?» — наверное, не одна я задавала себе этот вопрос.
Когда в очередной раз приехала к Меню обсудить животрепещущие проблемы моего нового существования, разговор коснулся и Н. Я. (я не была с ней знакома).
Оказывается, крещённая в детстве, человек глубокой внутренней веры, она вернулась в лоно церкви только десять лет назад. Отец Александр — её духовник. Не одно лето провела она у него в Семхозе. Скорая на хлёсткое словцо, острую шутку, Н. Я. несла с собой электрическую атмосферу так и не кончившейся для неё грозовой эпохи. «Злыдня!» — отзывались о ней обиженные мемуарами литераторы. «Озорница!» — называл её Мень. Это было в его стиле и тесно переплеталось с христианским отпеванием, с духовным дочерничеством, с историческим статусом Вдовы гонимого гения…
Александра Владимировича интересуют мои новости. Их две: я рассказываю о беседах со своим учителем, старым известным поэтом, и «рабочим секретарём» писательской организации. Беседах малоутешительных.
Александр Владимирович выслушал все необыкновенно заинтересованно, всплёскивая руками, сопереживая.
— Не важно, что думают о вас люди… — его широкий рукав лёг на подлокотник моего кресла. — Важно, что думает о вас Бог! А перед Ним вы правы… — О, как понимает он, что даже минутное сожаление о содеянном вконец развалит мою душу, сделает меня пожизненным инвалидом. К счастью, ему не надо кривить душой. И, ощупывая массивный крест на груди (признак волнения?), он заключает мой сегодняшний визит словами, которые я унесу с собой:
— Даже если вас не будут печатать несколько лет, всё равно не стоило уезжать. Стихи, и неопубликованные, делают тут своё дело. Как это у Волошина: «почётней быть не книгой, а тетрадкой…»[31]
Испила эликсира бодрости. Готовлюсь к изматывающим живую силу боям.
Случилось маленькое чудо. Два года назад тот факт, что меня хотят напечатать в ежегоднике «День поэзии», чудом мне не показался бы. Пожалуй, я была бы оскорблена, отвергни редколлегия мои вирши. Но то было в другой жизни. Теперь приглашение к участию в сборнике, высказанное поэтом Владимиром Лазаревым, составителем ДП—81, — сюрприз для меня. Чтобы не подводить товарища, выкладываю все как есть. И знакомые функционеры, и рабочий секретарь, дали мне понять, что, пока я не восстановлена в СП, ни одна моя строчка напечатана не будет: ни в родной «Юности» (публиковалась там дюжину раз), ни в неведомом «Уральском следопыте». Циркуляры тиражируются у нас щедро.
— Ну, это мы ещё посмотрим! — прищуривается, намечая невидимые цели для поражения, борец за справедливость В. Лазарев.
Даю для «Дня поэзии» написанное совсем недавно и молниеносно получаю положительный ответ. Особая радость, что среди отобранного — стихи с посвящением А. В. М.
А чудеса продолжаются… Поэт из Волгограда Юрий Окунев присылает мне сто рублей. Маргарита Агашина — посылку с яблоками. Тоня Искандер, жена Фазиля, привозит курицу. Смущённо, не смотря почему‑то в глаза, словно не даёт, а отбирает, сует при встрече деньги Дмитрий Сухарев. Из Всесоюзного бюро пропаганды художественной литературы, от которого выступала двадцать лет, звонит Надя Белоногова. Голос, подавленный волнением: женщины из бюро знают о моём положении, хотели бы помочь. Но… официально запрещено меня занимать. Вот когда буду восстановлена… Надя назначает мне встречу в метро и отдаёт 30 рублей: свою премию.