Анатолий Маркуша - Большие неприятности

— Ну, ладно-ладно... будем играть в тихие игры... Не надо произносить липших слов, — сказал он ворчливо.

И вдруг я понял: победа за мной.

Но радость была недолгой. Одержать верх в малюсеньком жизненном эпизоде, в штучной, так сказать, ситуации, еще не означает быть на высоте.

Мои отношения с учительницей химии, деликат­но выражаясь, складывались не лучшим образом. Химичка густо награждала меня тройками, без конца иронизировала по моему адресу. Так, во всяком случае, мне представлялось.

Одержав победу над Веней, я возомнил, что и с Антониной Дмитриевной справлюсь без особого труда.

Мне не казалось, что я заношусь или хамлю учительнице, я искренне полагал, что всего лишь даю понять — перед вами человек, личность, и вы обязаны считаться с этой личностью. Я усердство­вал в своих усилиях. Но никаких ощутительных результатов не достиг.

В какой-то день Антонина Дмитриевна велела мне остаться после уроков. Выдержала минут де­сять в пустом классе, видно, давая время обду­мать положение и сосредоточиться, а потом спросила:

— Что происходит, Абаза, тебе не нравится химия?

— Почему? Наука будущего... Очень забав­но — наливать и переливать, особенно когда окра­шивается... И взорваться может...

— Так в чем дело, Абаза, раз предмет тебе нравится?..

— Предмет — да! Но вы, Антонина Дмитриевна, не очень мне нравитесь... — Я честно собирался объяснить, что именно мешает ей быть на высоте, но Антонина Дмитриевна слушать не пожелала; встала и у игла.

В результате в какой уже раз я очутился в директорском кабинете. За столом — седеющая, идеально невозмутимая Александра Гавриловна. Она посмотрела на меня как-то мельком, вскользь и сказала:

— Ну?

К этой встрече я готовился. И Александра Гаври­ловна получила самую уничижительную характе­ристику Антонины Дмитриевны: необъективное от­ношение к ученикам — первый грех, вспыльчивый характер — второй, язвительная манера обраще­ния — третий, громадное самомнение по всем во­просам... Обвинения ширились и набирали силу. Каждое подтверждалось неоспоримым примером, свежайшим фактом.

Александра Гавриловна непроницаемо молчала.

А я, не переставая говорить, гадал: клюет или не клюет?

Покончив с главными грехами, их набралось не меньше десятка, я тут же переплел к второстепен­ным отрицательным чертам: неопрятна, не следит за своим примитивным лексиконом, не контролиру­ет позы, особенно когда сидит перед классом...

И тут Александра Гавриловна в первый раз остановила меня:

 — Ты знаешь, Коля, при таком отношении я бы не посоветовала тебе жениться на Антонине Дмит­риевне, только при чем здесь химия? Все, что ты приписываешь Осевой, — не основание для увольне­ния. Педагог она знающий, учитель опытный.

И я был сражен. Мне сделалось невозможно смешно при упоминании женитьбы. Куда только обличительный запал девался?

Точно уловив это мгновение, Александра Гаври­ловна сказала задумчиво:

 — Пойди в библиотеку, Коля, и посмотри «Эн­циклопедию», на «К». Подумай хорошенько, что же такое компромисс? Не проживешь иначе... шею себе сломаешь, Коля...

Увы, я не могу пойти сегодня к Александре Гавриловне — она давно умерла — и мне некому сказать: а я прожил! Ей-ей, прожил, так толком не поняв могущества компромисса и не овладев этим опасным оружием...

Старший пионервожатый Вейя исчез из школы бесшумно, бесследно и вроде совершенно беспри­чинно: был, размахивал руками, суетился, создавал видимость буйной деятельности, а потом — раз... и испарился. Никогда больше судьба не сталкивала меня с Веней, но вот загадка человеческой ду­ши — вспоминаю о нем всю жизнь. Может, потому, что он остался в памяти этаким символом бесполез­ного болтуна?..

На смену Вене пришла Лена, добродушная, про­стоватая — во всяком случае, такой она показалась при первом знакомстве. И говорила не очень склад­но, и легко смущалась, и совершенно не выдержи­вала прямого взгляда — в упор: краснела и отвора­чивалась.

При первом знакомстве с Леной мы почему-то безо всяких особых причин и поводов ужасно расхвастались... Наверное, хотелось поразить но­вую вожатую: знай, мол, что мы за отчаянный народ!

Начал Сашка Бесюгин. Заявил, что он на спор выпил полтора стакана воды за неделю — всего. И сейчас же его перебил Митька Фортунатов:

 — А врешь! Без воды человек может только три дня продержаться. И вообще — не в этом суть! Вот мы с Мишкой, старшим братом, и пили, и ели, но, не останавливаясь, прошли сорок семь километров! Попробуй!

Мне ничего подходящего вспомнить не удава­лось, но отставать не хотелось, и я сказал: не в воде, мол, и не в пройденных километрах самое главное, а в — характере! У кого есть характер, тот все сможет, а у кого — нет, тот только языком...

Кажется, мои слова произвели на Лену нужное впечатление. Она даже улыбнулась. И не вооб­ще — а мне улыбнулась.

 — Так, может, проведем состязание... или проще сказать, поспорим: у кого характер крепче, то есть у кого он самый сильный? — сказала Лена и стала придумывать условия невиданного и неслыханного в нашей школе соревнования.

Если по правде, сначала мы слушали Лену без особенного внимания, но потом, и сами не заметив, начали «запускаться» и спорить... В конце концов решили: старт в четыре тридцать утра, на ступень­ках концертного зала рядом со входом в метро «Маяковская».

Первый этап — Маяковская — площадь Восста­ния. Этап молчания! Кто произнесет хоть одно слово, из соревнования выбывает...

Второй этап — до Зубовской площади. Усилен ный марш. Тот, кто отстал больше чем на пятьдесят метров от лидеров, с дистанции снимается...

Третий этап — от Зубовской площади до входа в Центральный парк культуры и отдыха. Этап рас­слабления: разрешается рассказывать веселые ис­тории, приводить ободрительные примеры, но нель­зя есть, пить, сосать леденцы и тому подобное...

Так мы разделили все Садовое кольцо, все пят­надцать с половиной километров, которые было решено перебрать ногами, чтобы встретиться с собственным характером.

Признаюсь, промолчать от площади Маяковско­го до площади Восстания мне лично составило куда меньше труда, чем проснуться без четверти четыре и бесшумно выбраться из дому. Очень хотелось на все плюнуть и остаться в постели.

До Зубовской площади я добрался довольно бодро, с отвратительным удовлетворением отметив: «жертвы» есть! Отстал Левка Придорогин, смылся Леня Коркин... Сашка Бесюгин не сошел, но сде­лался таким красным и скользким, будто его накачали клюквенным морсом и вымазали мылом...

На подступах к Крымскому мосту я подумал: «А кому это надо? Детство все... Дойдем — не дойдем... Игра...» Анекдотов Митьки Фортунатова я не слы­шал: злился.

За Октябрьской площадью поглядел на Лену. Она шла свободным, легким шагом, вольно разма­хивая руками, и плиссированная синяя юбка рит­мично похлопывала ее по икрам.

«Странно, — подумал я, — а Лене это зачем? Вста­ла чуть свет, тащится с нами... Характер проверяет? Едва ли... сомневалась бы, что дойдет, не пошла...»

На подступах к Курскому вокзалу мне сделалось невмоготу: и ноги переставлять, и думать, и заме­чать, кто уже отвалил, а кто — вот-вот... Все разом опротивело.

«Плюнь, ну, плюнь! — уговаривал я себя. — Поду­маешь — проверка... Чепуха! Плюнуть и сесть на троллейбус: поступить вопреки... куда как труднее, чем бараном тащиться в стаде...»

И все-таки я не отвалил, гнел... Механически, как заводная кукла. И мыслей в голове оставалось все меньше: «Иди-иди... осел... Не отставай! Кто приду­мал: великие — хотят, обыкновенные — только хо­тят хотеть?.. А я?.. Не хочу!»

Около института Склифосовского обнаружилось: только человек пять или шесть тянутся за Леной...

А я? Держаться плечом к плечу с Леной я уже не мог, мог кое-как плестись...

Ничего ужасного не случилось. Никто потом меня не дразнил, не попрекал, вообще о походе этом не вспоминали. Может, потому, что победителей было мало, а побежденных много?..