Анатолий Маркуша - Большие неприятности

Земля сказала:

 — Стойка убрана, встречный щиток колеса закрыт.

Если замок не открылся, аварийный выпуск применять нельзя. Но... красный свет погас, стало быть, замок открылся...

Я проверил положение крана и открыл вентиль аварийного выпуска. Положение не изменилось.

Что же могло произойти? На взлете, после того, как погасли зеленые лампочки и еще не зажглись красные, до меня дошел... Нет-нет, «дошел» — слишком сильно сказано... мне почудился лег­кий, скрежещущий звук... собственно, даже не звук — сотрясение... Так бывает, когда на колесах вместе с грязью поднимается какой-нибудь посто­ронний предмет — прилепившийся камушек, же­лезка... Но я взлетел с сухого бетона.

«Запомни!» — велел я себе. А сам набрал высоту и начал вытряхивать колеса перегрузкой: снижение и резко — вверх. Еще раз, еще... Машина кряхтела, а нога не сдавалась.

Я уж начал с тревогой поглядывать на бензиномер, как бы не остаться без горючего, но тут, не знаю на каком по счету выводе из пикирования, тряхнуло, и я, раньше чем увидел загоревшийся зеленый глазок, понял: нога вышла и встала на замок.

На земле самолет вывесили, произвели контроль­ное опробование гидросистемы: шасси убиралось и выпускалось беспрепятственно.

Тут я и заметил первый косой взгляд, брошен­ный в мою сторону. Долго не думая, спросил ме­ханика:

 — Давай вариант действий летчика, при котором одна нога выходит, а другая остается в куполе.

Механик смутился:

 — Да, я ничего... но видите: гоняем — убираются и выпускаются...

Меня отозвал в сторону ведущий инженер:

— Слушай, Николай Николаевич, месяц конча­ется... подпиши приемку... А мы все в лучшем виде отладим, и завтра машина будет как штык.

— Нет, — сказал я, — сначала найди дефект и устрани, потом я слетаю и тогда подпишу.

— Но план... и премия, — слабо возразил он.

— Нет, — сказал я, твердо убежденный: все пра­вильно, только так я должен поступить. И сразу мысли ушли в сторону: а почему все-таки могла не выйти стойка при открытом замке?..

Из всех перебранных вариантов остановился на одном: неправильная установка встречного щитка колеса. В убранном положении щиток заедало да еще скоростной напор добавил в полете свое усилие, вот стойка и не вышла. А на земле без воздушного потока гидравлика справляется...

С этим я вернулся к машине и высказал механи­кам мое предположение.

 — Проверьте, устраните, ребята, а я слетаю... моментом обернусь!

 — Сегодня не успеть. Светлого времени не оста­ется.

Обращение к совести и энтузиазму воздействия не имело. Рабочий день истек.

Вечер был как вечер. А радость куда-то ушла: все вроде правильно, да мне тошно.

Тогда я часто встречался с Шалевичем. Он, отлетав свое, перешел на новую, преподаватель­скую работу и много занимался проблемами психо­логии летного труда.

Позвонил Дмитрию Андреевичу, пожаловался на судьбу: вот-де все шло хорошо, никаких сомнений, а тут такая оказия... И не пойму, в чем, собственно, мой просчет.

 — Формально, — сказал Шалевич, — ты стопроцентно прав. Но люди, что делать, не любят, когда им демонстрируют свое превосходство, даже само­очевидное. С наземной службой выгоднее разгова­ривать в примирительном ключе: давайте-де, брат­цы-механики, посоображаем вместе... А не могло ли так быть?.. И пусть бы так все выглядело, будто они тебя, а не ты их просвещаешь.

Скорее всего Шалевич и на этот раз был прав. В мудрости ему не откажешь. Но соглашаться не хотелось.

Я помнил: еще Александра Гавриловна — дирек­тор школы — отсылала меня к энциклопедии. Ве­лела взять том на «К», прочитать про ком­промисс.

Кто-то гениально сострил однажды: стрель­ба — это тоже передача мыслей на расстоянии. Вот ведь куда может завести компромисс...

Мы были в полосе очередного перемирия. Прав­да, я ни на что уже не надеялся, но все-таки... если совсем-совсем честно, чего-то ждал, ну хотя бы ясности.

Но когда Наташка сказала наигранно бодрым голоском: «Колюшка, а Колюшка...», — я сразу, не обольщаясь, понял: сейчас чего-нибудь попро­сит.

 — Ты меня хоть чуточку еще любишь?

Точно, попросит, решил я, но вслух пробубнил что-то совершенно бессмысленное: спрашивай у больного здоровья!

И она сказала своим нормальным голосом:

 — Ты не съездишь со мной на дачу? Манатки кое-какие перекинуть? Личное поручение гнева­ющегося родителя.

Конечно, я сразу решил: поеду. Может, это как раз тот случай, что внесет, наконец, ясность в наши отношения. Но вслух спросил:

 — А манатки — это?

 — Да-а, мелочь разная — рюкзак, две сумки.

Не вдруг досвистел нас старенький паровичок до платформы «42-й километр». Но по дороге ничего не случилось. Болтали о разной всячине, жевали кислые яблоки, старательно (для кого только?) делали вид: мы — закадычные друзья!..

От платформы надо было прошагать километра с три, до Сельца, частью лесом с густым орешнико­вым подлеском, частью открытым полем, сквозь овсы. Я навьючился рюкзаком, взял одну сумку, хотел прихватить и другую, но Наташка не дала:

 — Ты же не ишак! Я, конечно, бессердечная эгоистка, как любит говорить мой родитель, но все-таки не до такой степени.

И мы пошли.

В лесу было дьявольски душно, и густая орешни­ковая тень мало спасала от жары: воздух сделался каким-то неполноценным, вроде обескислорожен­ным. Через какие-нибудь четыре сотни шагов я взмок и стал дышать ртом.

Наташка все время перекладывала сумку из руки в руку и то и дело заботливо спрашивала:

 — Устал, Колюшка? Отдохнуть не хочешь? Ты еще жив, Колюшка?..

О господи, ну что за дурацкое слово — Колюшка?! Колюшка — Корюшка — Коклюшка... Надо ж при­думать.

Я мужественно молчал или отвечал односложно:

 — Ничего... Тяну пока...

В поле жарило тоже вовсю, но было хоть не так душно. До Сельца мы едва-едва доползли. Разгру­зились.

Наташка провела каким-то странно скользящим движением руки от горла к поясу — и взвыла... Никогда я не слышал такого безнадежного плача. Она ревела, захлебываясь слезами, подвывая. А я решительно не мог понять, из-за чего.

Наконец, сквозь непонятные причитания и чуть притихшие всхлипывания до меня дошло одно слово — жук. В первый момент я подумал: может, Наташку укусила какая-то тварюга — клещ или кто там еще кусается? Я хотел помочь Наташке освобо­диться от кофточки, но она махнула рукой, дескать, не надо, и тут я разобрал еще одно слово: потерял­ся.

Короче говоря, у Наташки на кофточке была брошка — жук с блестящими, вроде позолоченными лапками. Иголка расстегнулась, и жук — тю-тю...

— И ты из-за такой мути ревешь, как ненормаль­ная? — чистосердечно удивился я.

— Но если бы ты знал, если бы только ты знал, — отвратительным шепотом прошелестела Наташка, — что он для меня значит.

— Дура, — сказал я, — не реви, найду я этого иди­отского жука, если он на самом деле был.

И я пошел по дороге от дома к платформе «42-й километр», стараясь шаг в шаг повторить наш путь.

Голова моя была низко опущена, глаза прилежно обшаривали пыль. А солнце пекло с непередава­емой яростью, словно решило наказать меня за нахальную самонадеянность. Иголку в стоге взялся найти! Трепло.

Я шагал медленно и думал: если найду, все будет хорошо; если не найду — дело табак! Какое дело? Почему табак? Никогда я не был суеверным, и всякие там черные кошки, сплевывания через левое плечо, тринадцатые числа вызывали во мне только легкие приливы брезгливости.

А тут втемяшилось: должен найти!

Поле кончилось. Я вступил в душную тень ореш­никовых зарослей. У меня уже ломило в глазах, и обожженная солнцем шея, казалось, вздувается резиновым пузырем.

Подумал: «А может, Наташка этого жука в вагоне еще потеряла?» И еще: «Если не найду, можно не возвращаться... С платформы — прямиком в город... Нет, так нельзя, выйдет: сбежал, стру­сил».

Это была полная чушь: кого струсил? Чего струсил? Наверное, от жары и усталости голова моя варила все хуже и хуже.

Пожалуй, я прошел уже половину леса, когда споткнулся о торчавший высоко над дорогой сосно­вый корень и шлепнулся. Чертыхаясь, хотел было тут же вскочить, но увидел: блестит.

Да-да-да, хотите верьте, хотите нет: блестел. Наташкин жук. Он валялся в пыли, на самой обочине дороги.