Анатолий Маркуша - Большие неприятности

Наконец, дом. В подъезде ничего, кажется, не изменилось. Даже «Лешка — хвост!» на месте, как выцарапал Димка, так и осталось. Пожалуй, гряз­ней стало, неприютней. Понятно — война. По ле­стнице я поднимался почему-то на цыпочках. Мне ужасно хотелось не просто войти в дом, а... нагря­нуть! Застать врасплох! Вот — дверь. Дрожащей рукой вставил ключ... Слава богу, замок открылся почти бесшумно. В коридоре было темно, но я прилетел домой! И никакая подсветка мне не требовалась: ноги сами привели к двери. Тихо толкнул створку и вошел в комнату.

Все было, как было — обои, мебель, фотографии. Только... только в комнатах жило запустение... На столе чашка с недопитым чаем, рядом с пустой хлебницей мой старый, еще более облезший, мед­ведь. Он сильно сдал за эти годы — вроде даже голову опустил, и секретного кольца что-то не было видно...

Я заглянул в смежную комнату — мамы не обна­ружил... «Наверное, на кухне, — подумал я, — пойти за ней или обождать?» Решив обождать, присел к столу. В розетке для варенья блестело что-то белое: не соль, не сахар... Кристаллики были похожи на нафталин, только мельче. Понюхал — не пахнут. Лизнул палец, приклеил самую малость белого, пылинку одну и отправил в рот. Сначала язык вроде обожгло, потом по всему рту разлилась какая-то преувеличенная сладость. «Саха­рин!» — сообразил я. И мне сделалось совсем грустно.

Я поднялся, чтобы идти в кухню, когда в комнате появилась мама. Она не вскрикнула, пораженная моим появлением, не упала в обморок, а тихо заплакала, сказав только:

 — Дождалась... Я знала...

Мама очень расстроилась, узнав, что времени в нашем распоряжении всего один час, что в Туши­но стоит мой «лавочкин», и в четырнадцать ноль-ноль запланирован вылет. Дальше — на запад...

Мы говорили торопливо, разом, мешая друг другу совсем не нужными вопросами и неожиданными воспоминаниями. Под конец я спросил:

 — А медведь-то почему на столе оказался?

Мама ответила странно:

 — Он со мной и в эвакуации был... Только он и был со мной. Надо же поговорить с кем-нибудь?! И потом, когда совсем нет прошлого, чего ждать от будущего?

Никогда мама не была сентиментальной, она не верила в бога, не страдала суеверностью... Медведь, взятый в эвакуацию... Это не ее стиль... Впрочем, и война была совсем уж не в ее стиле.

Когда мы попрощались, и все слова уже были произнесены, и время не позволяло мешкать, мама сказала:

 — Об одном прошу: если можешь, пиши почаще, хоть одно слово — жив.

По дороге на аэродром я заскочил на почту. Спросил конвертов. Симпатичная девушка непони­мающе поглядела на меня, спросила:

— Вы с фронта, наверное, — и улыбнулась. — Давно уже нет конвертов...

— Жаль, — сказал я и тоже улыбнулся, — очень нужно.

— Кому писать-то собираетесь?

— Маме. — И я рассказал этой совершенно незна­комой девушке про медведя, который ездил в эвакуацию, и о том тягостном, что встретило меня в доме... Не надо, наверное, было говорить об этом, да так получилось.

— Подождите, — сказала девушка и вышла.

Я поглядел на часы — времени оставалось совсем мало.

Славная девушка скоро вернулась и подала пачку секреток. Теперь такие не делают — листок, сгибающийся пополам, имел клейкую кромку. Сло­жи, залепи, и пожалуйста, получается закрытое письмо...

Секреток оказалось пятьдесят. Это я узнал, до­бравшись до места назначения, на полевом аэро­дроме. И в первый же вечер я заполнил их все.

«Жив, — писал я. — От тебя долго нет весточек, но я не волнуюсь, т.к. не сижу на месте и понимаю: почте трудно угнаться. Здоров. В порядке. Очень прошу, за меня не беспокойся. Мы не воюем уже, а только довоевываем. Разницу чувствуешь? Обни­маю тебя...»

Тексты имели разночтения, но смысл их сводил­ся к только что приведенному. Мне обязательно надо было исписать все секретки, чтобы не разбаза­рить их... И было еще соображение...

Утром я отдал золотому моему механику Алексе­еву все полсотни секреток и наказал:

 — Если не вернусь с задания, Гриша, посылай штуки по две в неделю.

Он посмотрел на меня хмуро и сказал:

 — Лучше возвращайся, а я буду напоминать, чтобы сам посылал...

Когда мама умерла, в немногих ее бумагах я обнаружил сорок четыре секретки — голубенькие, из шершавой бумаги, с жалкой розочкой или каким-то еще цветком, напечатанным в правом верхнем уголке внутренней страницы...

Никогда вещи не имели надо мной особенной власти. Бывало, конечно, мальчишкой мечтал о фуражке-капитанке с лакированным козырьком или позже хотелось обзавестись кожаным пальто. Но чтобы с ума сходить: без мотоцикла или без трофейной машины жизнь — не жизнь, — такого не случалось.

Однако вещи я видел и, если можно так сказать, запоминал их в лицо. Порой надолго. И всегда любил, да и сейчас люблю, соотносить вещи с повадками и характером их владельцев.

У Митьки Фортунатова я был всего один раз. Затащила Наташа. Для чего — я не понял.

В памяти остались просторные комнаты бывшей барской квартиры: потолки высоченные, карнизы лепные, двери с зеркальными стеклами. Все добро­тное, массивное, сработанное на года. И странная толкучка вещей, царившая в этих комнатах. Краснодеревные шкафы, буфеты и посудные гор­ки; были там еще комоды и секретеры... А всякий клочок горизонтальной площади залеплен фарфо­ром, хрусталем, деревянными статуэтками, бронзо­выми безделушками и еще какой-то прорвой занят­ных вещей и вещичек.

Было что-то неистребимо магазинное в фортуна­товском доме.

Но больше вещей, захвативших львиную долю жилого пространства, поразило меня отношение к этим самым вещам.

Нас с Наташей пригласили к чаю.

Смотрим, овальный полированный стол накрыли суконной попоной, поверх положили кухонную клетчатую клеенку, обрезанную точнехонько по форме крышки, и еще постелили байку, а потом только скатерть... Никогда прежде (да и потом) такого не видывал!

А как морщилась хозяйка, когда Митька — уж он-то наверняка был надрессирован! — с пристуком опускал фитюльку-чашечку на расписное, очевид­но, китайское блюдечко...

Ну, тогда я не понимал: какая, скажем, мебель у Фортунатовых — просто старая или старинная, до­рогая или антикварная; что у них за посуда — севр­ская, гарднеровская, императорского завода... Но я запомнил на всю жизнь: мебели, вообще барахла была прорва и над имуществом тряслись, а лучше сказать — трепетали.

Позже, сначала подрастая, потом набираясь ума, наконец, надеюсь, мудрея, я перевидал всякое: и кровати, убранные кружевными подзорами, укра­шенные пирамидками подушек — меньше-меньше-меньше-меньше... едва не до самого потолка; и много раз осмеянных, якобы специфически мещан­ских слоников, непременно колонкой, обязательно по семь; видел разную редкую мебель — и красно­го дерева, и карельской березы, и светлого амери­канского клена; попадались на глаза вещи затейли­вые, изукрашенные резьбой или бронзовыми на­кладками, инкрустированные перламутром...

Что сказать?

Беречь старину, приобретать дорогой комфорт, наверное, не зазорно и не предосудительно, но преклоняться перед вещами, служить бездумным предметам — позорно и, хуже того, — погибельно.

Посещение Фортунатовых получилось скучным. Мы сидели, окруженные роскошью. Под самым носом у нас громоздились всякие печенья и заман­чивые восточные сладости, пестрели нарядными обертками сортов пять лучших конфет... Митька молотил все подряд...

Человеку нужен опыт и положительного и отри­цательного знака. Опыт — наше главное, наше са­мое бесценное богатство.

В фортунатовском доме я впервые соприкоснулся с образом жизни, мне чуждым. Но важнее наглядного примера — так не надо! — оказалось недоумение — а для чего?

Для чего — спрашиваю я себя всякий раз, когда встречаю добровольных рабов собственного благо­получия. Для чего? — повторяю я снова, когда жизнь сталкивает с широко расплодившимся лице­мерием или ханжеством, когда слышу пошлейшее, рядовое вранье.

Для чего?..

Близился конец войны. Это ощущали все. С полным единодушием. Но вели себя люди по-разному. Одни жили надеждой — дожить. Другие старались выжить. Можно подумать, будто погиб­нуть на пятый, тридцать третий или сто двадцать восьмой день войны легче, чем в последний...

Но так было.

И как раз в это время меня занесло в стрелковую дивизию, на пункт наведения авиации. Я должен был подсказывать ребятам, находившимся в возду­хе, где противник, какие у него намерения... Сло­вом, наводить «лавочкиных» на «фоккеров», пре­дупреждать «горбатых», откуда на них валятся «мессера». Выражаясь по-современному, мне пола­галось обеспечивать наши экипажи точной, опера­тивной и квалифицированной информацией о про­тивнике.