Коллектив авторов - Как мы пережили войну. Народные истории

Медали моих родных «За оборону Ленинграда» теперь хранятся у меня.

Если имена моих родных упомянут в книге о блокаде, я буду счастлив. Они это заслужили, да и память для потомков.

Колобов Владимир Владимирович

Екатерина Михайловна Назаренко – жительница блокадного Ленинграда, которая все 900 дней провела в голодном городе. Когда мы пришли к ней в гости, первое, что она спросила: «Вы голодны? Проходите на кухню».

Напоила сладким горячим чаем с бутербродами и печеньем и только после этого начала свой неторопливый рассказ.

Собственные воспоминания перемежались со стихами Ю. Воронова. Изредка Екатерина Михайловна останавливалась, чтобы вытереть слезы и глубоко вздохнуть…

…Что может помнить о тех трудных днях ленинградской блокады 6-летний ребенок? Но, похоже, память детская такая цепкая, что самые яркие и тяжелые события врезались в нее на всю жизнь, и забыть это уже невозможно… Страшное, конечно, было время, вспоминать о нем очень, очень тяжело, но и не вспоминать невозможно. Я гоню от себя мысли, хочу забыть эти годы, но забыть никак не могу, никак. Вот ложусь спать, и до трех-четырех часов ночи все эти картины возвращаются, возвращаются… Эта боль осталась, и нет сил забыть, выгнать из себя воспоминания.

Наша семья жила в двухэтажном деревянном доме на Крестовском острове, там и застала нас война. Мама умерла, когда мне исполнился 1 год, с рождения воспитывала меня бабушка, папина мама. Еще с нами жила моя крестная – родная дочь моей бабушки, моя тетя. Вот так мы и жили втроем.

В начале войны были введены карточки, но 8 сентября 1941 года случилось страшное. В Ленинграде находились так называемые Бадаевские склады, где хранился запас продовольствия и всего прочего для населения. Эти склады были полностью уничтожены немцами. Началась блокада, эвакуация, и прежде всего спасали детей. Мы тоже поехали на вокзал, но дорога оказалась перекрытой, и нам пришлось вернуться обратно.

Голодное было время, холодно очень, морозы достигали 42 градусов. Отопления не было, дров не было, электричества не было, канализация не работала, транспорт, как шел, так и остановился, – город жил на выживание, очень было тяжело. Сразу же ликвидировали все продовольственные карточки, продуктов все равно не было, остались только хлебные – 125 грамм на один день. Это, конечно, очень мало, и выжить на эти 125 грамм было невозможно. Да и хлеб был не тот, что сейчас. Это был маленький кусочек, который помещался на ладони. Состоял он из того, что шло раньше на корм скоту: жмых, дуранда, силос. Поэтому хлеб был тяжелый и влажный, но это был все же хлеб – символ нашей жизни, о другой еде мы не знали, и умирая, люди ничего не просили, просили только хлеба. И вот за этими 125 граммами люди каждый день с утра стояли в очереди на сорокаградусном морозе. Можно было взять хлеб на 2 дня сразу, но никто не брал, потому что знали, если возьмут – все равно съедят, а завтра – голодная смерть.

И вот хлебушек этот обязательно завернут в тряпочку и несут домой. Крестная всегда делила его, во-первых, пополам: на утро и на вечер; во-вторых – кусочек мне, кусочек бабушке, кусочек себе. И каждый раз сразу уходила, чтобы не видеть и не слышать, хотя знала, что будет дальше. А бабушка, до сих пор помню ее голос: «Катенька, хочешь хлебца?» Мне было всего 6 лет, конечно, я говорила «хочу», что я могла еще ответить?

А голод такой, что все болело, все внутри слипалось, хотелось что-нибудь проглотить. Хлеб мы не ели – мы его сосали, как конфетку. Вам сейчас трудно представить, чтобы дома не было ни крошечки хлеба. И не один день, а целых 900 дней, два с половиной года. Бабушка моя заморила себя голодом, ее хлебушек съедала я. Я даже не помню, как она ходила, а помню, что она все время лежала в нашей большой комнате. Ни одного стона, ни одного звука я не слышала от нее. Как она терпела эти муки? Для того чтобы сохранить мне жизнь, моя бабушка лежала и тихо умирала. Сколько она лежала, я не помню, ведь в детстве трудно ориентироваться во времени, но помню, что, когда она умерла, она была как пушинка, легкая-легкая, и кожи на спине почти не было, одни кости. Ей было всего 52 года…

И после смерти бабушка сохраняла меня – мы ее долго не хоронили, чтобы не отобрали карточки. Она лежала на столе, возле окна. Сколько она так лежала, я не помню, но думаю, что достаточно долго, зимой ведь могилу не выкопаешь. Ближе к весне приехал сын на велосипеде, завернул ее в простыню, привязал к велосипеду, и мы отвезли ее на Серафимовское кладбище.

Когда умерла бабушка, тетя попросила, чтобы я называла ее мамой. И я стала называть ее мамой, так всю блокаду мы с ней и выживали.

Да, самым страшным для ленинградцев в блокаду была дистрофия, она как косой косила людей. Дистрофия была трех степеней. Первая степень – человек просто худеет, вторая – исчезает вся жировая прослойка (у меня была 2-я степень), ну а третью степень вылечить оказывалось уже невозможно – происходили изменения внутренних органов, которые приводили к необратимым процессам в организме.

По соседству с нами еще три семьи жили, и я к ним иногда заходила. Помню, в одной семье на столе долго лежал мертвый мужчина. А вот другая семья мне очень запомнилась. У них была огромная комната, в которой стоял неимоверный холод, лежала умирающая мать троих детей и все время плакала. Моя мама ухаживала за ними, ходила за хлебом. И эта женщина просила: «Валя, спаси Римму, спаси Римму». Римма была старшая, ей тогда было лет 8, а еще были девочка лет 5–6 и мальчик лет трех. Девочка все время плакала и просила кушать. Она сидела на стуле, подложив под себя ручонки, и покачивалась, потому что сидеть на косточках было больно. Помню их красивую печь и мальчишечку, который стоял возле этой печи, ловил вшей и хрупал – хруп! «Мама, кусить!» – хруп! хруп! «Мама, кусить!» Не могу забыть их мать, обливающуюся слезами от того, что самое дорогое в ее жизни, ее дети, умирают на глазах, и она ничего не может сделать. Потом младшие дети умерли, умерла и их мать, а Римму отдали в детский дом. Ее потом нашел отец. Таких семей было много…

Мама рассказывала, что многие матери обезумевали от крика голодных детей, молока-то не было. Они надрезали грудь и поили кровью ребенка, но сами потом умирали.