Олег Верещагин - Крылатая сотня. Сборник рассказов
На этот раз не было жребия или очерёдности. Честно. Ясно было, что добровольцы — все. Поэтому отбирали по результатам тренировок и прошлых боевых вылетов.
Я не знаю, что движет людьми в таких случаях. Вся затея отзывалась именно что авантюрой. Иначе ну никак не скажешь. Даже не авантюрой, а какой-то клиникой. Но люди ломились в эту клинику, вместо того, чтобы бежать из неё. И я сам был в первых рядах!!!
На этот раз нас провожали все. Колька и не пытался возражать или протестовать. Он только оглядел всех и сказал громко, обращаясь сразу ко всем:
— Если мы не вернёмся — расскажите всё. Что мы делали, что хотели сделать и что не смогли.
Около машин ребята начали вставать на колени. Я увидел, что то же сделал и Витька Фальк — и тоже встал. Перекрестился — наверное, первый раз в жизни. Никто ничего не говорил, хотя у ребят шевелились губы. Тогда я тоже начал — ну, не то чтобы говорить — думать, шевеля губами…
"Господи, я даже не знаю, есть ты или нет… вернее, прости, я не знаю, верю я или нет… я ничего не знаю вообще, я мало что видел в жизни, а настоящего — и вовсе ничего… У меня даже нет крестика… Я не знаю, как говорить с тобой, о чём просить тебя… Ой, прости, я тебя ни о чём и не прошу… для себя — ни о чём, честное слово. Мне ничего не нужно… правда. Пусть у нас получится, что мы хотим сделать… Я знаю, что ты не велел убивать. Но те, кого мы хотим уничтожить, очень плохие люди. Мы не звали их к себе и не пытались у них ничего отнять. А они убивают наших близких и жгут наши дома… Помоги нам, Господи, победить их. Сделать так, чтобы они никого больше не убили… — и, холодея, я добавил: — А если очень уж надо, чтобы кто-то погиб… пусть это буду я. Я один. Вот и всё, господи…"
Мне почему-то стало немного неудобно, словно я приставал с какими-то мелочами к большому, усталому и сильному человеку. Я опустил глаза. И увидел…
Честное слово, это было правдой.
Прямо возле моего правого колена лежал камешек. Не щебёнка из асфальта и не осколок бетона — а, кажется, гранит. С мои полпальца, не больше.
Он имел форму креста.
Я медленно, как во сне, опустил руку и, накрыв камешек ладонью, опустил его в нагрудный карман — к сердцу.
— Пошли, казаки, — сказал Колька, поднимаясь на ноги. — Пора, нечего ждать больше.
* * *
Майор Келли ничего не понимал. Оглушённый взрывом, он постарался отползти в сторону — и успел раньше, чем начали рваться резервуары с горючим. Их пламя мгновенно и незаметно слизывало людей, технику — не было ни звука, ни крика, только гул и рёв огня, но какой-то отдалённый. Келли мазнул себя по щеке — из ушей текла кровь.
Трудно становилось дышать. Майор поднялся на колени; тут, за бараком, его во всяком случае не достанет огонь и осколки. В пламени что-то мелькнуло — какая-то чудовищная птица пронеслась над станцией. С птицы тоже летел огонь.
— Господь всемогущий, всеблагой… — вырвалось у Келли. Снова взорвалось — подальше, и резкий, оглушающий грохот рвущихся боеприпасов пробился через глухоту. Огонь добрался до складов турецкой горной пехоты… — Господь всемогущий… — повторил Келли, не помня, что там дальше, и, ощутив чьё-то присутствие, обернулся, выхватывая пистолет.
В нескольких метрах от него стояли дети. Старшие мальчишки из барака. Они стояли и смотрели на майора, который тоже смотрел на них, держа в руке беретту. Потом махнул рукой:
— Назад! Марш в барак!
Его власть над ними оставалась реальностью — реальностью в мире, наполненном огнём. Краем глаза майор увидел — снова пролетела птица… а когда посмотрел на мальчишек, то увидел, что они движутся к нему. Плотной стенкой.
— В барак! — крикнул он, пытаясь вспомнить хоть одного по имени, как будто имя могло дать власть, как в любимых в детстве книгах Урсулы ле Гуин. Но имена не приходили в ум, точнее — сбивались, мешались друг другу. Мальчишки шли, и на лицах у них было только пламя. Как они не обжигаются, подумал майор — и увидел, что в первый ряд протолкнулся тот младший, который дарил цветы этой идиотке из комиссии по перемещению. Как же его… он столько с ним возился, вколачивая ту речь… А!!! Алекс, с облегчением вспомнил Келли. И крикнул: — Алекс, в барак!
— Меня Сашка зовут, — сказал мальчишка. Из его руки что-то вылетело, и майор Келли ослеп на левый глаз. В ужасе от этой дикой боли, разодравшей мозг, он успел выстрелить три раза, прежде чем толпа сомкнулась над ним…
Азартное дыхание.
Через полминуты мальчишки стали по одному отходить в сторону. По лицам их тёк огонь, и руки были тоже в огне… или просто в чём-то красном…
То, что лежало у стенки барака, больше ничем не напоминало человека. Но Саша продолжал, стоя на коленях, снова и снова обрушивать зажатый в красных руках камень на этот предмет и кричать:
— Меня Сашка зовут! Сашка! Сашка! Сашка-а-а!!!
…Вильма ванГельден умирала. Летевший по воздуху, как боевой метательный диск древности, кусок кунга отрубил ей ноги по бёдра. Голландка, хрипя, тупо смотрела, как ширится и растекается лужа крови вокруг неё, как медленно ползёт с другой стороны язык горящего бензина.
Её первого крика никто не услышал — как раз взорвалась очередная цистерна.
А потом было просто не до неё. Хотя кричала она очень долго…
…Чувствуя, как переливается и размазывается в обгаженных штанах дерьмо, на бегу крестясь и шепча молитвы, Альваро Рохас бежал прочь от лагеря. Он уже поверил, что спасся — феноменальная трусость помогла ему оказаться в первых рядах бегущих — когда его левая нога с размаху задела сторожок самодельного арбалета, установленного на тропе, по которой он нёсся к аэродрому, стапятилетним дедом Кузьмой — старик с двумя правнучками и ещё пятью чужими детьми разного возраста скрывался в плавнях. Дед Кузьма, воевавший ещё в Гражданскую — за красных — "не имел в виду ничего личного". Надо было есть, а по этой тропке нет-нет, да и пробирались к свалке отбросов кабаны.
Метровая стрела с наконечником из куска ножа пробила Рохаса насквозь в районе пупка. Он долго ползал по тропке, нудно стонал и звал на помощь, пока не отошёл в лучший мир — именно туда, где его — человека, считавшего себя католиком — уже ждал слаженный, весёлый, любящий свою работу коллектив.
С открытыми крышками и налаженными жаровнями…
…Томаса Обонго, который, хватаясь за сердце и постанывая, как раз выбрался из помещения, где отдыхал, подкараулил одиннадцатилетний Тошка — мальчишка, которого Обонго неделю назад, во время "вечеринки", "для разогрева" заставил сечь младших ребят. Тонкая верёвка захлестнула горло негра, он завалился назад, ощущая только, как выпучиваются глаза и вылезает язык. В этот миг ему показалось почему-то — последнее, что он понял в жизни: на него напал тот бурский мальчишка, рослый крепкий паренёк, которого он в далёком 1967-м усыпил хлороформом, изнасиловал, немного — тогда ещё неумело — помучил и зарыл за футбольным полем. А потом помогал искать — ведь в доме его родителей он работал садовником.