Олег Верещагин - Я иду искать. История вторая

— А хобайны? — Богдан снова хлюпнул. Офицер засмеялся:

— Дети-хобайны?! Это же сказка времен восстания!

Богдан зажмурился. И вспомнил Славко, который, сгорая на костре,пел боевую песнь Рысей.

Он открыл глаза, и без страха взглянул на офицеров:

— Переветчики вы, перескоки, — презрительно сказал он. — А у нас коли беда у ворот — каждый мужчина клинок берет. Вот и весь вам сказ на ваш спрос.

— Значит, ты — взрослый мужчина и воин? — подался вперед лисолицый. — Ну что же — тогда тебе не на что будет жаловаться...

...— Ты не похож на горца.

— Я горожанин, — коротко ответил Олег, гладя поверх голов допрашивавших.

— Откуда?

— Из Харианы, — вспомнил Олег одну из надписей на дедовом приёмнике. А вспомнив — испытал стремительный, похожий на падение в пропасть, ужас от того, как быстро и страшно для него все закончилось.

— Имя?

— Олег М... икичев.

— Возраст?

— Мне пятнадцать.

— Господи, — покачал головой сухощавый офицер.

— Меня интересует, — заставил себя Олег держать тон, не скатываясь на скулеж, — что случилось с моим младшим товарищем. С Богданом.

— У него свадьба, — ответил офицер, ведший допрос. Седой уставился в стол. — Он сейчас гуляет. Хочешь посмотреть?

— Если с ним... — начал Олег, но офицер крикнул:

— Советую отвечать на вопросы, а не ставить условия? Наши хангары — дика­ри похуже ваших друзей, они еще не все отказались от человеческого мяса! Кроме того, они часто путают пол своих пленных!

— Перестаньте, — досадливо оборвал седой.

— Где, Богдан?!— Олег не слышал угроз.

Когда в палатку волоком втащили окровавленного, с бессильно мотавшейся головой горца, Олег смотрел на него одну секунду. Ровно. Потом, молча и молниеносно развернувшись, достал допрашивавшего его офицера панчем с правой в челюсть.

Низкие серые тучи, тянувшиеся под ударами холодного ветра с севера на юго-запад, к Ан-Марья, распарывали толстые, грязные брюха о верхушки столетних сосен, рвались на длинные лоскуты, проливавшие ледяной дождь. Земля, казалось, кипит — жидкое месиво, в которое она превратилась, вспузы­ривалось под ударами жестких ливневых струй. Дождь хлестал почти сутки... а до этого почти сутки лепил мокрый снег, и все кругом промокло, раскисло и подернулось мутной вуалью из дождевой пелены.

Лагерь у южных отрогов Дружинных Шлемов был тих. Хангары, сидя в палатках, покуривали дурь из маленьких трубочек да тянули заунывные песни под аккомпанемент похожих на балалайки кумр. Славяне просто отсыпались.

Полевые орудия, уныло поднявшие зачехленные хоботы стволов к небу, сгрудились в углу лагеря. Часовой в черном от воды плаще медленно месил остроносыми сапогами грязь. Его похожее на глиняную маску лицо под капюшоном было исполнено сонного равнодушия. На плоском штыке, задранном в небо, по­блескивали капли.

Около колес крайнего орудия, ушедших в грязь до ступиц, застыли в чу­довищно неудобных позах раздетые догола мальчишки. Они полусидели на корточках — полустояли на коленях. И, если всмотреться, становилось ясно, что поменять положение им мешают тонкие стальные тросы. Встать в рост не да­вал один, пропущенный в колесо и стягивавший за спинами руки пленных. А сесть или хотя бы встать на колени препятствовал другой — петлями охва­тывая шеи, он проходил над стволом. Садистский интерес заключался в том, кто раньше ослабеет и, упав, удавит товарища. В полной мере наслаждаться происходящим мешала погода.

Дождь стекал по телам мальчишек, пего-синим от кровоподтеков и грязи. Но они даже и не дрожали больше, замерзшие до такой степе­ни, когда ни холод, ни ветер уже не воспринимаются.

Богдан был почти без сознания. Приоткрытые посиневшие губы чудовищ­но распухли. Распухшими были и ступни мальчишки — грязь вокруг них меша­лась с кровью, выступившей из-под ногтей — его били по ногам шомполами. Олег, сохранивший больше сил, нет-нет, да и вытягивался, как мог, вверх, да­вая Богдану на минуту-полторы встать на колени полностью. Потом трос тя­нулся — и Богдан совершенно безропотно приподнимался, двигаясь, как во сне.

Богдан мотнул головой — даже не мотнул, перекатил ее сплеча на пле­чо, со свистом втягивая воздух.

— Эй, — позвал Олег, чуть повернув голову. Богдан не отозвался, Олег пов­торил: — Эй!

— А-а-а?.. — послышался вздох.

— Ты главное глаза не закрывай, слышишь? — обеспокоенно приказал Олег. — Ну, слышишь?! И не молчи ты, говори со мной, усек?! Говори!

Говорить Богдану не хотелось. Ему хотелось спать, потому что во сне не было тупой боли в ногах. Умом мальчишка понимал, что это желание и есть смерть, но тело почти не повиновалось. Во сне было тепло и тихо...

— Не смей спать, Богдан! — тормошил его Олег. — Шесть умножить на двад­цать пять — сколько?!

— Не вяжись... — осветил Богдан. — Я малое время посплю, мне надо... а ты вяжешься, чтоб тебя...

— Так, ругайся на меня! Ну,еще!

Но Богдан еще что-то пробормотал и умолк. Олег звал, дергал трос, ру­гался, но Богдан больше не отзывался, и Олег понял — все. Петля начала да­вить шею — Богдан все дальше и дальше уходил «за край», как здесь говори­ли, а с ним уходил и он, Олег.

Олег взглянул в тоскливое серое небо и закрыл глаза...

...Часовой подошел к пушке, возле которой были привязаны мальчишки. Глаза обоих были закрыты, они еще дышали, но уже совсем слабо. Спустив шта­ны, хангар помочился в лицо младшему. Потом присел и погладил его по бед­ру — оно было холодное и мокрое, как у забытого на дожде трупа, но часо­вой все равно ощутил сильное желание...

...Каменная россыпь на склоне холма была так же мокра, как и все во­круг. И пришлось бы очень долго вглядываться, чтобы понять — многие из ва­лунов вовсе не валуны, а лежащие совершенно неподвижно люди в плащах.

— Часовой около них один, — сказал Йерикка. Гоймир чуть наклонил голову: с бровей и ресниц упали чистые капли:

   — Дождь на руку лег. Надо живой ногой ребят вызволить. Одно жаль — отпус­кать нечисть!

— Ввосьмером всех не перережем, — Йерикка слизнул капли с губ. — Но но­чью мы сюда вернемся...

...Часовой вгляделся. На какой-то миг ему показалась глупость — что КАМНИ НА СКЛОНЕ ДВИЖУТСЯ. Нет, конечно, даже в этой земле такого не бывает. Дождь и сбегающие с холмов ручейки смутили его.

Он дошел до конца, своей тропинки, повернулся и снова вспомнил о мальчиках возле орудия. Их скорченные фигуры синевато-белыми тенями выделялись возле колес. Младший почти лежал в грязи. Старший, мучительно подав­шись вверх, застыл, дождь барабанил по груди и запрокинутому лицу. Мельком подумав об их мясе, часовой решил все-таки попользоваться младшим, даже если тот издох.