Олег Верещагин - Будьте бдительны! Сборник рассказов

Он видел, как расстреливали взбунтовавшихся египтян. Видел, как отряды наёмников, выйдя из подчинения командования, перебили ООНовских «контролёров», пошли на прорыв — цепочки отчаявшихся людей на бело-чёрных развалинах, очереди русских пулемётов, красное на снегу…

Ещё он понимал, что умирает.

А ещё — что победа близка.

Лёжа в промёрзлой, заснеженной нише, Боже шептал:

Он шептал строки «Небесной литургии» и улыбался.

— Юрко. Юрко.

Юрка Климов поднял голову и сердито спросил плутоньера Флореску:

— Ну чего надо?

Спросил по-румынски — от нечего делать и от тоски он выучил за последние месяцы этот язык — месяцы лежания в румынском госпитале, потом — бессмысленного сидения в полуплену-полугостях на гауптвахте бригады… Несколько раз пытался бежать — но это оказалось в сто раз труднее, чем из лагеря, хотя румыны ни разу не тронули его даже пальцем, когда ловили и запихивали обратно.

Плутоньер сел рядом. Мучительным жестом раздёрнул ворот парки. Выдохнул. Сказал:

— Американцы убили полковника Станеску. Прямо на совещании.

— Ну а чего вы ожидали? — довольно бессердечно спросил Климов. Плутоньер не обратил внимания:

— Офицеры раньше колебались… А сейчас… Я им про тебя сказал, — он прямо взглянул на мальчишку. — Юрко. У меня дома жена и трое ребятишек. Там голод, Юрко. Без меня они пропадут. Или придут болгары и всех перебьют.

— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? — перейдя на русский, Юрка встал. Плутоньер смотрел на него снизу вверх. — Ты. Хочешь. Чтобы. Я. Тебя. Пожалел? — в голосе парня звучало изумлённое потрясение, недоверие. — Зачем ты пришёл?! — заорал Климов. — Вы убили всю мою семью! Вы чуть не убили меня! Зачем вы меня спасли?!

Последнее он спросил по-румынски.

— Я… — плутоньер опустил голову. — Ты можешь не верить. Я просто пожалел тебя. Тогда.

— Пожалел, — горько сказал Юрка, садясь на нары. — Пожалел. Нужна мне была ваша жалость. Сволочи вы. Откупиться думаете?

— Думай, как хочешь, — покорно сказал плутоньер. — Офицеры сказали, чтобы я тебя отпустил. И просили, чтобы…

— Чтобы я там замолвил за вас словечко, — закончил Юрка.

— Ты можешь просто уйти, — тихо сказал румын. — Никто не выстрелит. Уходи мальчик… и предоставь нас нашей судьбе и праведному воздаянию Господа, которого мы продали за доллары. Дверь открыта. Я сошёл с ума, когда просил тебя… после всего, что…

Он замолчал и сжал голову руками.

Юрка долго смотрел на него. И вдруг чутким инстинктом ещё совсем не взрослого человека, не логикой — душой! — понял — румын не лжёт, не притворяется, не бьёт на жалость, не играет.

— Дядя Стефан, — тихо сказал Юрка, касаясь его плеча. — Дядя Стефан… пошли к вашим офицерам. Будем говорить. Слышишь, вставай. Пошли, — и добавил, поднимаясь: — Хватит уже этого… всего.

— Товарищи офицеры, генерал Ромашов.

Два десятка офицеров РНВ, казаков и десантников поднялись, подтягиваясь. В тесном помещении кабинета командующего обороной сразу стало ещё теснее, чем было до этого — когда они сидели.

Вошедший генерал взмахом руки разрешил всем садиться и сел сам. Положил перед собой на стол кулаки. Какое-то время молчал, потом откинулся на спинку кресла и заговорил, глядя по очереди в лицо каждому:

— Итак. Через два часа ваши подразделения должны быть сосредоточены вдоль Елецкой дороги — около Борового. Воздушное прикрытие будут осуществлять шесть Ми-24 и один Ми-28 — все вертолёты, которые есть в нашем распоряжении… Ни один из трофейных «апачей» поднять не удалось. Но я думаю, что этого вполне достаточно. В данный момент, — Ромашов бросил взгляд на часы, — бригада Батяни сосредотачивается вдоль Усманки, на обоих берегах, в двух километрах от Борового. Подозреваю, что противнику об этом известно — кое-кто из гарнизона Рамони успел добраться до Борового. Но, — генерал встал, — это уже не имеет значения. Ни-ка-ко-го. Сделать они ничего не могут.

Офицеры поднялись молча. Генерал снова обвёл их лица взглядом. И вдруг совершенно по-штатски развёл руками:

— Думаю, что это конец блокады, ребята.

— Ура! — вдруг крикнул кто-то. Лицо генерала стало удивлённым, но… но через несколько секунд кричали уже все — как будто впереди был не бой, а праздник.

С потолка капал холодный конденсат. Стены были покрыты колючим длинным инеем, острым и красивым. На полу тут и там стыли чёрные лужи.

Стоя на коленях возле маленького окошка, Серёжка Ларионов разбитыми губами улыбался наступающему дню.

Снаружи послышалась ругань, удар ноги с треском захлопнул наружнюю ставню. Подвал погрузился в почти полную темноту. В этой темноте послышался веселый голос Сережки:

— Забегали, сволочи.

Ему не откликнулись.

В подвале находились все те из отряда «Штурм», кто уцелел после недавней облавы — кроме Серёжки — Вовка Гоблин, Дю, Леди Ди, Лёшка, Сашок, Пикча и Чикса. И Серёжка не мог их винить в том, что они молчат.

Лёшка не мог говорить — на одном из допросов ему вырвали язык, когда увидели, что десятилетний мальчишка упрямо молчит, даже не кричит. Так и промолчишь до конца жизни, посмеялись они. Сперва Лёшка мычал и постоянно возился от боли, но кровь долго не унималась, и он ослабел — теперь только стонал тихонько, лежа головой на коленках Леди Ди. И она, и Чикса, были не только избиты, но ещё и много раз изнасилованы — и всё-таки находили силы кое-как заботиться о мальчишках. Вовке перебили ноги и руки и сожгли грудь почти до рёбер. Пикчу тоже изнасиловали и били резиновой палкой так, что он то и дело непроизвольно мочился с кровью. У Сашка были обожжены руки и выбиты почти все зубы. Дю вырезали на груди и спине пятиконечную звезду. Простужены были все, и никто не замёрз и не обморозился сильно только потому, что в углу оказалась куча какого-то грязного барахла, в которое они зарывались, прижимаясь друг к другу. А иногда трубы отопления начинали гудеть, как сейчас — и температура поднималась.

С Серёжкой обращались сперва почти вежливо. Он подозревал, что из-за его командирства. И был почти уверен, что его заложил Бакс — недаром он не вернулся с первого допроса. Если честно, то Серёжка на Бакса даже не злился — хорошо помнил, как почти упал в обморок, когда ему продемонстрировали «набор инструментов».

Странно. Оказалось, что и это можно вытерпеть. Хотя думалось — что невозможно. А теперь, кажется, всё подходило к концу. Их не трогали уже почти сутки. И это могло значить только одно…