Олег Верещагин - Я иду искать. История вторая
— Так, — словно черту подвел Гоймир. — Морозко, ты говори.
Казалось, что тот давно ждал этого приказа. Он оторвал голову от ладоней и заговорил — голос был тусклым, как дождь.
— То неправда, что Терн поперёд нас догадался. Я с изначала того и боялся. Заставлял себя: «Не мысли про то!» — а все равно... Как увидал, что привязывают ребят-то, так я... я обделался. Прямо там. Выжлоки-то все это меня с пола слизать заставили, меня сорвало, так они и это... заставили...
— Что то «заставили"?! — заорал Гоймир. — Что то «заставили»?! Силком зубы растиснули, да и влили?!
— Н-н-нет...
— Так то ты сам, сам лизал, ты, с-с-с...
— Гоймир, дослушать надо. Спокойно, — услышал Олег свой собственный голос. И — с неменьшим удивлением! — голос Гоймира:
— Добро. Конечно. Добро.
— Дальше в баню толкнули, вымыться велели. А по... после — стать... стать... — Морозко потрогал горло рукой: — Я стал.
— А точно как? — сухо спросил Гоймир. — СТАЛ? Одно ПОСТАВИЛИ?
— Стал, — как зачарованный, сказал Морозко.
— Ясен свет. Дальше? — кивнул Гоймир.
— Я мыслил... верил — сознания лишусь, и ладно... Да нет. Первым один, там — второй, третий меня снасильничали. А четвертый-то встал передом и... Гоймир, мочи нет, мочи нет, Гоймир...
— Князь, — поправил Гоймир. И завершил жестко: — Встал, да и велел тебе рот открыть. Ну, ты?
— Открыл... Дальше... ушли они... Я там-то лежал, пришел анОльвитц. Верно он спервоначала видел, что боюсь я. Встал в дверях и говорил, говорил... Я и поклонился.
— Чем? — хрипло спросил Гоймир.
— Жить с ним. С ним одним. То не так страшно было...
— Точнее, — Гоймир покачал головой: — Я бы тебя и пожалел. Грязь то, но не переметчество. А говорил, ли ты анОльвитцу тайные вещи — сколько в четах людей, да кто воеводы, да кто бойрами в племени и другое? — Морозко снова опустил голову: — Ответ держи!
— Что знал — то сказал, — Морозко снова заплакал: — Он грозил — вернет к выжлокам...
— Ну и довольно, — с облегчением прервал его Гоймир: — Что солнышко ясно в небе, то и допрос наш, — и добавил не зло, а презрительно: — Сука ты, не сучонок, ей-пра. Как там они тебя кликали? Вот ты она и есть — подстилка, и не в том соль-то, что снасильничали тебя. Девка ты продажная.
— Прекрати его унижать, — хмуро, но решительно сказал Олег. Гоймир повернулся к нему:
— То ль жалкуешь?!
— Жалею,— твердо ответил Олег. — Презираю... и жалею. И вот не знал, что горцы упавших топчут.
— Так как станем? — крикнул Гоймир. — Так как — простим его?! Пусть и дале в одной чете... вон, с Терном войну воюет, оружие носит?! Знал он, кого в защитники выпросить!
— Прекрати, — вмешался Йерикка. — Вольг прав.
— Ты следом его простить просишь?! — спросил Гоймир.
— Не предлагаю, — парировал Йерикка,— и Вольг, по-моему, тоже не предлагает. Но унижать нельзя.
— Так он сам, сам — хуже некуда!..
— Тем более, — непреклонно ответил Йерикка и вернулся к пулемету.
— Так как — простим? — уже спокойнее поинтересовался у Олега Гоймир.
Олег посмотрел на Морозко. Ему было очень жаль этого мальчишку. Искренне жаль. До глубины души. Но простить его?.. Олег знал совершенно точно, что скорее бы умер, чем превратился в добровольную подстилку. И понимал, что Морозко — больше не воин. И не человек. Он обломок, исковерканный, ненадежный обломок, который больше не выпрямить... Такова была безжалостная логика Мира, войны и правды, которой живет воин. Не придуманная правда томов законов, а правда Верьи и Рода, говорившая, что жить человек может, ЕСЛИ он человек. А не ПОТОМУ ЧТО.
Морозко поднял голову и встретился глазами со взглядом Олега. В глазах землянина читалась жалость. Но она была холодная, как здешний дождь. Такая же грустная и обрекающая. Как приговор строгого, но справедливого судьи. Как взгляд Права. Как единый для всех закон, не учитывающий обстоятельств и слабостей. Как война — как сама война, на которой предателей убивают.
Левой рукой Олег достал камас и бросил его к ногам Морозко. Тот спустил ноги с камня:
— Благо тебе...
Гоймир показал рукой — Терн и Гостислав поднялись и молча пошли прочь, не оглядываясь. Морозко поднял камас. Посмотрел на всех по очереди:
— Ребята, ничего вы...
— Молчать все станут, — хмуро, но твердо пообещал Гоймир. — То для тебя честь не по чести, да только есть у тебя и родители, и братья младшие... Умрешь — и все концом пойдет. Весь ужас с позором. Скорее, Морозко. Не тяни дело.
— Да. Йерикка, Вольг — благо вам. Княже, прощай.
С этими словами Морозко вогнал камас себе в живот. И повернул.
Он застыл, держа рукоять обеими руками и чуть пригнувшись. Странно, но ни боли, ни страха не отразилось на его лице. Он еще раз толкнул, камас, содрогнувшись всем телом и тихо кашлянув. Глаза стали спокойными и сонными, ноги Морозко подломились, он сел и осторожно привалился спиной к камню. Потом дернул камас из себя, подался за ним... и обмяк совсем. Оружие, выпав из его руки, бесшумно упало на песок.
Олег заставил себя подойти, взять камас и, тщательно вытерев его, опустить в ножны. Вздохнул. Гоймир молчал. А Йерикка, поднявшись и закинув вычищенный пулемет за плечо воронкой ствола вверх, негромко прочел:
— Но в этой жизни каждый день и час
Становятся убийцами мальчишки.
Пускай победа оправдает нас —
Но это слишком, мужики.
Но это — слишком...
— Так что?! — почти враждебно спросил Гоймир.
— Ничего, — ответил Йерикка. — Это Звенислав Гордятич.
«Его любимый писатель», — отметил Олег. Машинально.
За фоном звучавшего в мозгу немого крика.
* * *
Морозко похоронили, как хоронили всех погибших — в могиле над водами Текучего, над водопадом. Шел дождь, и не верилось, что два дня назад тут было веселье, и читали письма от девчонок... Терн и Гостислав ушли, ничего не дожидаясь — и, если добрые пожелания способны охранять и защищать, то их в пути не возьмут даже авиабомбы...
В эту ночь Олег не мог уснуть. Он пытался. Странно это — пытаться уснуть. Все равно, что пытаться дышать. Раньше он просто ложился и сам не понимал, как наступает сон. И задумывался о том, что такое сон, не больше, чем что такое дыхание.
А вот теперь он не мог уснуть. Он ХОТЕЛ уснуть, он ЗАСТАВЛЯЛ себя спать — и не мог.
То, что произошло, не укладывалось ни в рамки гуманизма, ни в рамки жестокости. Хотелось закутать голову плащом, заползти в угол и больше никогда не двигаться. Иначе завтра снова надо будет куда-то идти, что-то делать и вообще жить. Олег поймал себя на дикой мысли, что завидует Морозко. Его больше нет, и нет для него ни страшных мыслей, ни непроглядной беспросветности...