Владимир Ильин - Последняя дверь последнего вагона
— А представь, что ты жил в нищете, не имея лишнего юма за душой. А, к примеру, сосед твой ни в чем не знал себе отказа, потому что деньги к нему текли рекой, и у него было все, что он хотел: и загородный особняк, и коттедж на морском побережье в курортной зоне, и шикарные любовницы, и тачки, одна другой круче, и все в таком же духе… Но однажды этот счастливчик загибается от инфаркта, и его хоронят на лучшем кладбище. Разве не соблазнительно выдать себя за него, когда ты осознаешь, что вернулся с того света? Соблазн этот тем более велик, потому что вряд ли кто-то, не считая родных покойного соседа, сможет понять, что ты врешь. А поняв — разоблачить тебя. Зато в перспективе ты можешь потребовать реституции якобы принадлежавшей тебе собственности — как движимой, так и недвижимой. И даже если твое состояние успели за это время промотать «наследнички», то предъявить им иск, урвать то, что осталось, и так далее…
Астратов прикуривает очередную сигарету — в последнее время он курит по-страшному, почти без перерывов, и порой мне кажется, что лицо его пожелтело не от недосыпания, а от никотина.
— Бывают и самозванцы другого рода, — продолжает он, с отвращением выпуская изо рта клуб сизого дыма и откашливаясь. — Им не нужно богатство, но они гонятся за чужой славой… хотя бы посмертной… Кстати, мы все-таки допросили твоего литератора… Нет-нет, не бойся, раскололся он без всяких инъекций и гипноза. Стоило его чуть-чуть припугнуть — и душонка его дрогнула… И оказалось, что никакой он не Баринов.
— А кто? — не удерживаюсь я от естественно риторического вопроса.
— Некто по фамилии Добробабенко, правда, тоже — Никита. И тоже — боец литературного фронта. Пописывал книжки, которые, в силу своей заурядности, не пользовались спросом у читателей и благополучно кончали свою жизнь либо в запасниках библиотек, либо в макулатуре… Но, как всякий графоман, Добробабенко искренне считал себя гением, которого мир не оценивает должным образом. И когда он скончался от укуса энцефалитного клеща (это я так, к слову), а потом воскрес в новом обличье, то сразу же смекнул: вот удобный случай стать известным писателем. Одним из тех, чьей популярности и даровитости он всегда завидовал… Он уже потирал руки от предвкушения: мол, в скором времени читатели, ранее презиравшие его опусы, будут нарасхват раскупать их. а критики, не удостаивавшие ранее его вниманием, будут взахлеб расхваливать его книги — лишь потому, что на обложке будет стоять фамилия автора бестселлеров…
Я грустно качаю головой. Почему-то я не испытываю ни малейшего презрения к лже-Баринову. И зря Астратов так распинается передо мной. Да, те, кто воспользовался своей реинкарнацией, чтобы солгать, поступили непорядочно. Но разве те, кто оживил их сознание в чужом теле, не способствовали этому?
Когда появляется возможность прожить новую жизнь, каждый старается сделать ее лучше и достойнее своего первого бытия. Только одни хотят получить все сразу, а другие надеются на свои силы…
Парадоксально, но факт: возможность, о которой раньше люди не смели и мечтать, став реальностью в наших условиях, выродилась в жуткую трагедию. Наверное, иначе быть и не могло. Ведь, если вдуматься, победа над смертью нарушает незыблемые законы природы. Это — покушение на устои мироздания, а значит, преступление против всей Вселенной…
— Ну ладно, — вздыхает Астратов. — Вижу, я утомил тебя своими разговорами… Рука-то сильно болит?.. Ничего, заживет как на собаке. У детей все раны быстрее заживают, не то что у взрослых… Ты отдыхай, набирайся сил. А мне еще сегодня столько дел предстоит!..
Разговор наш происходит в больничной палате. На территории Дома имеется свой собственный стационар, хотя особой нужды в нем нет. Кроме меня, сейчас здесь содержатся всего несколько «воспитанников». Трое — с простудой, а в палате напротив лежит мужчина в образе рыжеволосой девчонки, сломавший ногу на третий день своего пребывания в непривычном детском теле — решил, дурачок, спускаться по лестнице прыжками через ступеньку…
Меня поместили сюда прошлой ночью, сразу после моей встречи с Цвылевым-Семядубом. Формально — из-за руки, хотя ножевое ранение было пустяковым: лезвие распороло только кожу на предплечье. Гораздо серьезнее дело обстояло с непонятным психофизиологическим расстройством.
Беспричинный ужас, который я относительно благополучно преодолел после беседы с Бариновым, внезапно охватил меня с еще большей силой там, среди деревьев, когда на моих глазах пятилетний мальчик хладнокровно вонзил себе в сердце нож. На некоторое время у меня пропала способность дышать, потом начались судороги. Врачи посчитали, что речь идет о вегетативно-сосудистой дистонии.
Но я думаю, что дело не в этом. Мне кажется, что организм Саши Королева бунтует против тех нервных перегрузок, которым я его подвергаю. Как беременная женщина, порой я чувствую, что где-то глубоко внутри меня, затаившись, спит крепким сном детское сознание. И, как плод во чреве ощущает волнения матери, так и оно время от времени содрогается, когда его тревожат мои черные мысли и страх перед будущим. И. наверное, в такие минуты оно ворочается беспокойно внутри меня, пытаясь проснуться от кошмаров, но мое «я» вводит ему очередную порцию снотворного, и тогда оно опять забывается сном, похожим на кому.
Мне прописали больничный режим, усиленное питание и витамины, много витаминов.
Но лучше бы мне прописали другое — возможность навсегда раствориться в небытии, уступив право владеть этим тельцем мальчику, который присутствует во мне.
Хотя бы пару недель имеет он право пожить, в конце концов, или нет?!.
— Послушай, Юра, — неожиданно для себя говорю я в спину Астратову, направляющемуся к дверям палаты. — У меня есть одна просьба, которая наверняка покажется тебе очень странной и даже, наверное, преступной. Но я считаю, что ты должен ее выполнить…
— Что такое? — оборачивается он. — Уже надоело валяться на койке и тянет в бой? Нет-нет, Лен, отлежись еще немного… Поверь, ты нам пока не нужен…
— Ловлю вас на слове. Именно об этом я и хотел тебя попросить.
— Что-то я не понимаю тебя, — хмурится Астратов. Вернувшись к моему ложу, он присаживается на корточки и пытливо смотрит мне в глаза, словно надеясь прочитать мои мысли.
Но я отворачиваюсь к стене.
— Не сочти это предательством или дезертирством с моей стороны, — говорю я, не слыша своего голоса, — но я хотел бы, чтобы меня отвезли домой…
— Домой? — удивляется он. — Но там, где ты раньше жил, давно живут другие люди, и их нельзя…
— Да нет, — обрываю я его. — Я имею в виду дом Королевых.
— Но зачем тебе это? Они ж тебе абсолютно чужие люди, Лен!..