Олег Верещагин - Оруженосец

Ему ответил голос — глухой, без выражения, как будто говорил не человек:

— Я не могу уйти. Я не могу уйти. Он не отпускает. Он держит. Он меня поймал. По–мо–гхххххх…

— Открой глаза, — послышался усталый голос Эйнора. — Не бойся, — в нём не было насмешки, — всё кончено. По крайней мере — здесь, сейчас и для нас… — Эйнор держал голову в руке, и Фередир увидел, какое печальное у него лицо. Он аккуратно опустил голову в мешок, затянул кое–как разрезанные завязки, добрался почти волоком до кровати и рухнул на неё. Подышал тяжело, посмотрел на оруженосца. — Удивительно, что ты вообще остался в сознании. К нам ведь пожаловал сам Чёрный Повелитель… — Эйнор хмыкнул.

— Я просить хочу, — хмуро сказал Фередир. — Если случится так — то ты сделай, чтобы я не оказался в руках у этих.

— Я всё сделаю, — спокойно и буднично ответил Эйнор. — А теперь давай спать. Сегодня больше ничего не будет. Ничего…

…Утром в конюшне Фередир обнаружил Фиона и Азара загнанными — так, словно на них скакали всю ночь галопом. Кони шатались, закатывали глаза, их покрывала пена. Мальчишка, охнув, замер, а потом рванулся на помощь и приводил коней в порядок не меньше часа, бормоча ласковые слова и оглаживая несчастных животных. Эйнор несколько раз заглядывал в конюшню, но в первый раз оруженосец на него завопил, что «никуда не поедем!», и рыцарь, покачав головой, ушёл. Фередир краем уха слышал, что он ходит по двору, что–то бормочет, уходит в дом и выходит наружу и на улицу… Оруженосец спешил, конечно, но, когда закончил обихаживать коней, выяснилось, что теперь не спешит уже Эйнор — он ходил по улице туда–сюда и что–то искал. В ответ на робкое: «Ну, можно ехать…» — огрызнулся на квэнья. Потом заявил, что он голоден. (Ели, сидя на крыльце.) А ещё потом отправился куда–то с жутким кожаным мешком и вернулся только когда Фередир уже извёлся до предела.

В результате выехали только к полудню.

— Едем на восток, — отрезал Эйнор, взлетая в седло. Фередир уточнил:

— В Раздол?

— На восток, — повторил Эйнор. И пустил Фиона шагом, прочно о чём–то задумавшись.

По мокрому поросшему необычно зелёной и сочной для этого времени года травой склону, хлюпая носом, скользя и то и дело падая, под дождём шлёпал мальчишка в насквозь мокрой и до лакировки грязной одежде.

Вообще, если бы он знал о том, где находится, то сообразил бы — в этих местах человек так же уместен, как белый в балахоне Ку–Клукс–Клана на тусовке «чёрных братьев». «Идёт человек по Эттенблату…» — такое начало рассказа обеспечило бы гомерический хохот и славу остряка рассказчику в любом трактире. Но Пашка — а это был именно он — знать не знал, что это Эттенблат (и очень хорошо!). Он даже не замечал, что навылет промок и вывозился в грязи, как поросёнок. Хотя бы потому, что ни промокнуть, ни вывозиться он не мог в принципе, потому что всего этого не могло быть.

Первые полчаса своего пребывания в этом мокром, холодном и неуютном мире Пашка занимался тем, что изо всех сил зажмуривал и широко распахивал глаза, заставляя себя проснуться. Он пребывал в полной и отчаянно–хладнокровной уверенности, что всё это сон. Даже интересный. Даже… МАМААААААА!!!

Потом какое–то время Пашка вопил и бился головой о землю, истерично требуя, чтобы его «впустили» — с чего–то решив, что вход… куда?.. расположен именно в земле. Потом раз десять туда и сюда форсировал проклятый ручей, выкрикивая разную чушь, от одного упоминания которой в обычное время просто рассмеялся бы. Потом долго орал «помогите!», «пожар!» и даже сакраментальное «мамочка!», пока сам не услышал, что его голос обрёл монотонность муэдзина.[19]

После этого Пашка хлопнулся пятой точкой в траву и ещё долго сидел, глядя на свои кроссовки. Пока до него не дошла всё–таки вся реальность резкого ветра, сырого холода и дождя, который то переставал, то начинал моросить снова.

Тогда он встал и побрёл по склону.

Почему он шёл туда, куда шёл — Пашка не смог бы объяснить даже под пыткой.

Потом пошёл снег. Не пошёл — повалил, моментально скрыв всё вокруг, как будто белой плотной шалью закутало мир. Но шаль–то тёплая. А снег был реально холодный — и, когда таял, превращался в воду, которая, казалось, была ещё холоднее снега. Таял он в основном на Пашке, а на траве превращался в настоящий каток. На этом катке мальчишка в конце концов хлопнулся крепко и съехал по склону вниз метров на двадцать — прямо в болотце, покрытое снежной кашей. Встал, но с трудом, и понял, что руки почти ничего не чувствуют…

— Блин, — всхлипнул Пашка, — ну что ж это такое–е–е?!

Он сунул руки под промокшую рубашку. Тело обожгло холодом, мальчишка даже вскрикнул. Но руки постепенно начали шевелиться — сперва пальцы, потом все ладони. Пашка хотел выкарабкаться обратно, но потом плюнул и побрёл низинкой, чавкая кроссовками по жиже. Ноги постепенно переставали что–либо чувствовать, и их–то отогревать было негде…

Замерзать не хотелось. Но Пашка не знал, что можно сделать и как спастись. Поэтому он просто тупо тащился, переставляя ноги — и почти не поверил, когда увидел в склоне — между двумя скальными зубцами, ощерившимися из мокрой травы сквозь то слабнущую, то вновь набирающую силы метель — чёрную щель.

— Пещера! — выдохнул он. И полез — наискось по откосу, падая, скатываясь обратно и карабкаясь вновь. Пашка не думал о том, что у него нет огня, что в пещере, в конце концов, может кто–то жить — кто–то типа медведя… Главным было уйти из–под снега.

Вблизи щель входа оказалась не такой уж щелью — два крепких мужика пройдут плечо в плечо. Пашка ввалился внутрь… и тут же остановился. Его собственное дыхание вернулось к мальчишке эхом откуда–то из чёрной непроницаемой глубины. Пашка вгляделся — и немедленно показалось, что там что–то шевелится.

Он подался назад. Но снаружи валил снег…

Сказать по правде — он расплакался. От страха и беспомощности. Мальчишка стоял на «пороге» и всхлипывал, не в силах войти глубже или выйти наружу… а холод между тем жадно высасывал из него капельки жизни.

Тогда он сел на месте, сжался в комок и обнял коленки руками…

…К счастью для Пашки, снаружи всё–таки была не настоящая зима. Не настолько холодно, чтобы можно было замёрзнуть насмерть, потому что в ближайшие несколько часов Пашка не двигался. Более того — он задремал, как это ни странно. Задремал от усталости, призрачного ощущения хоть какого–то тепла и непонимания происходящего, порядком истрепавшего нервы. А проснулся от того, что дрожал — непрестанно и неостановимо.