Михаил Козырев - Пятое приключение Гулливера
Обстановка трактира мало отличалась от обстановки наших портовых таверн, посещаемых матросами и их подругами. Нравы были те же: так, при мне один из посетителей, довольно-таки невзрачный и оборванный субъект, пользуясь невнимательностью хозяина, ухитрился стащить с прилавка кусок колбасы. Трактирщик изгнал воришку, применив для этой цели не методы убеждения, как я предполагал, а довольно-таки крепкие кулаки, причем пользовался этим орудием по всем правилам бокса.
На мой вопрос, что это за человек, трактирщик объяснил, что это бродяга и что о нем давно плачет веревка.
— Почему же, сознавая свою порочность, он не идет ко дворцу просить милости императора? — спросил я.
Трактирщик пробормотал что-то не совсем понятное, вроде того, что человека тоже кормить нужно, что для работы нужны здоровые руки, а больного и в тюрьме даром кормить не станут. Я, признаться, не понял смысла этого рассуждения, но от дальнейших вопросов воздержался.
Роскошный обед мой привлек всеобщее внимание: посетители, большинство которых довольствовались своим любимым блюдом — картошкой, с завистью смотрели на меня, а один даже подошел к моему столу и остановился в позе просящего подачки.
— Вы голодны? — вежливо спросил я.
— Нет! — твердо ответил он. — В нашей стране нет голодных.
Мне очень понравился этот ответ, и я, положив на тарелку порядочный кусок поросенка, угостил бедняка. Другой посетитель, увидев мою щедрость, последовал примеру товарища и получил стакан вина. Я полюбопытствовал, что это за люди.
Это были работники военных мастерских императора.
— У вас большая семья и вам не хватает заработка? — спросил я одного из них.
Он побледнел, опасливо оглядел присутствующих и громко отрапортовал:
— Нет, благодаря щедрости его величества я получаю гораздо больше, чем нужно для содержания семьи. Я живу хорошо и ни в чем не ощущаю недостатка.
— А почему же, — спросил я, разглядывая его заплатанный камзол и деревянные башмаки, — почему вы так плохо одеты?
Он смутился, прикрыл ладонью видневшуюся из-под рваной рубахи волосатую грудь и, повернувшись к висевшему на противоположной стене большому зеркалу, ответил:
— По щедрости императора мы все прекрасно одеты.
Зеркала я до сих пор не замечал. Но, посмотрев на него, я еще раз удивился прекрасным качествам этого гениальнейшего из изобретений лучшей из стран мира. Оказалось, если верить зеркалу, я разговаривал не с оборванным бродягой, а по меньшей мере с лондонским джентльменом, так изящен был отраженный зеркалом костюм моего собеседника.
Оторваться от зеркала я уже не имел сил.
Мало того, что моя собственная особа выглядела в нем во всей свойственной ей красоте и великолепии — я думаю, что в этом случае оно никого не хотело обмануть, — но преобразилась вся обстановка трактира, его стены, мебель, посуда. Я завтракал в первоклассном парижском отеле, плохонький эль в глиняных кружках выглядел в этом зеркале, как янтарное вино в дорогом хрустале, и даже картошка казалась каким-то невиданным лакомством, достойным жилища самих богов.
Сколько бы времени наслаждался я этим зрелищем — не знаю, если бы из глубины зеркала медленной и важной походкой не двинулась ко мне бородатая фигура представительного человека, манерами напоминающего по крайней мере владетельного арабского шейха, какими они изображены в сказках Шехерезады. Фигура эта скоро заполнила все зеркало и, заслонив его, выросла перед моим столом в виде низкорослого трактирщика с красным носом и растрепанной выщипанной бородкой.
— Не слушайте этих бездельников, ваше сиятельство, — сказал он, грубо отогнав от моего стола попрошаек. — Попробуйте накормить одного — наберется сотня. Разве накормишь этакую свору?
— Неужели у вас так много голодных? — опросил я.
Трактирщик побледнел так же, как побледнел перед тем рабочий, и так же твердо отчеканил:
— В нашей стране нет голодных. Император кормит всех нас, и мы вполне довольны нашей жизнью, ваше сиятельство.
И тотчас же, позабыв о своей декларации, добавил:
— Держать трактир с этаким народом. Ей-богу, больше сопрут, чем купят.
Слова этих людей были подобны штанам на огородных пугалах: под ними не ощущалось живого тела.
Выйдя из трактира, я хотел было зайти в театр, но оказалось, что подобного рода развлечения неизвестны жителям этого города. Полицейский даже не понял, о чем я спрашиваю, и мне поневоле пришлось бесцельно бродить по улицам, полупустым и мрачным, как беднейшие кварталы Лондона.
Я видел оборванных, грязных и злых людей, завистливо осматривавших мой кафтан, казавшийся им щегольским. Я видел сотни изнуренных голодом и лишениями чернорабочих, через силу тащивших тяжелые тачки на постройке какого-то военного укрепления. Я видел распоряжавшихся ими надсмотрщиков, управлявших бичами не хуже своих коллег на американских плантациях. Я видел избушки без крыш на окраине города, голых ребятишек с раздутыми животами, женщин, надорванных непосильной работой. Я видел преступников, выглядывавших из-за решеток огромных домов, и, наконец, видел золоченые кареты, разодетых дам, праздных господ, драгоценные безделушки в окнах у ювелиров, переполненные посетителями шантаны. В порту слонялись безработные докеры, на рынках шмыгали мелкие воришки, на бульварах сидели непотребные женщины, нахально предлагавшие свои услуги.
Нищета, преступления, роскошь — все особенности больших городов Европы были свойственны и этому городу. Ничто не говорило о том, что я нахожусь в стране, осуществившей все лучшие мечты человечества.
Поражало обилие военных: черные, коричневые, серые мундиры, повязки, украшенные ломаным крестом, встречались всюду; бульвары, рестораны, улицы были переполнены ими. Держались военные полными хозяевами, третировали штатских, как это бывает и у нас в Британии во время войны.
Но войны, сколько я знал, Юбераллия ни с кем не вела.
Не менее многочисленна была и полиция, зорко следившая за порядком. Стоило задержаться на углу улицы, стоило начать слишком громкий разговор, чтобы это вызвало внимание заботливого стража. Стоило нескольким в особенности плохо одетым людям остановиться у дверей кабачка или на перекрестке, чтобы полицейский немедленно же попросил их разойтись. Мой опытный глаз не мог также не заметить большого количества слишком внимательных штатских, державшихся преимущественно в особо людных местах.
Одним словом, ничто не подтверждало сведений, которые я получил во дворце. Теряясь в противоречивых догадках и предположениях, я заготовил целый ряд вопросов, чтобы при случае задать их придворным.
Вернувшись во дворец к обеду, я узнал, что мне не поставили прибора.
— Разве вы не пообедали в городе? — ехидно спросил меня заведующий королевским столом.
Я понял, что посещение трактира истолковано здесь, как косвенный упрек в скупости.
Несмотря на то, что я вышел без провожатого и за мной, как мне казалось, никто не следил, императору были известны все подробности моего путешествия. Он знал, где я был, что делал, что говорил, — он не знал только, о чем я думал.
Длинноносый судья восполнил и этот пробел: от его прозорливости не укрылись даже мои мысли. Он счел, впрочем, своим долгом только дружески предупредить меня:
— Будьте осторожны, чужестранец, — сказал он. — Вы можете сделаться жертвой обмана наших врагов, старающихся всячески очернить мудрое правление его величества.
Я поспешил выразить удивление, что столь мудрое правительство может иметь врагов.
Судья вздохнул.
— Они завидуют счастью наших подданных и делают все, чтобы смутить их. Вы знаете, что может сделать мелкая злоба и зависть. Вы видели голодных, нищих, замученных тяжелой работой. Не верьте этим притворщикам. Спросите, чем они недовольны, и они сами сознаются, что им нечего желать. Они могут только благодарить императора.
Многое мог бы я возразить своему собеседнику, если бы не боялся, что в качестве последнего аргумента он выдвинет ту чудесную машину, которая каждый день сбрасывает непокорные головы на камни площади у императорского дворца.
Хотя я едва не навлек на себя немилость императора, все же я был доволен своей прогулкой. Она позволила мне узнать о жизни страны больше, чем двухмесячное пребывание в стенах дворца. Придворные, правда, по-прежнему старались внушить мне, что население страны пользуется исключительным благополучием, но скрыть наличия недовольных уже не могли.
Вот что я узнал от придворных.
Было время, когда Юбераллию раздирали междоусобицы. Как и у нас в Британии, разнообразные партии стремились захватить власть над государством, разнообразные теории и верования стремились властвовать над умами. Основным вопросом, заставившим больше всего пролить крови и чернил, был, по словам придворных, вопрос о том, какие бороды следует носить истинным юбералльцам — длинные или короткие. Вздорность предмета разногласий не могла смутить меня: достаточно было вспомнить о непримиримой вражде остроконечников и тупоконечников в Лилипутии, о партиях низких и высоких каблуков там же, борьбу сторонников веры без дел и дел без веры у нас в Европе, чтобы не слишком удивляться особой заботе, проявленной населением Юбераллии к этому природному украшению мужской половины человеческого рода. Ведь даже такой умный человек, как мой предшественник по путешествиям в необыкновенные страны Томас Мор, и тот сложил голову на плахе, защищая привилегию священников на внебрачное сожительство со своими экономками[7].