Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа (рассказы)

Мы все пришли ровно в семь. Стол уже был накрыт:

в вазе пестрел винегрет, на тарелке была аккуратно уложена селедочка. Было два сорта копченой колбасы, голландский сыр, маринованные грибы в баночке, и красная икра сверкала под желтым абажуром. А в центре стола, как в почетном карауле, стояли четыре бутылки портвейна.

Мы молниеносно ринулись к столу. Бобка кашлянул для того, чтобы привлечь внимание, и достал из кармана голубую коробку папирос "Зефир трехсотый". Это было шикарно. Мы все взяли по папиросе. И девочки тоже. Затянувшись, все одновременно закашлялись, а Иру даже начало тошнить, но Бобка сказал, что со временем это пройдет.

- Начнем, товарищи? - предложила Муся.

- Разрешите только, я произнесу тост? - сказал Павел.

- Давай! - закричали все.

- Леди и джентльмены! - провозгласил он. - Я предлагаю первый бокал выпить за хозяйку дома!

- Ура! - закричал я.

- Прошу встать, - сказал Павел.

Мы все поднялись с мест и осушили свои рюмки.

Вино оказалось довольно сладким и терпким. Внутри у нас сделалось тепло, но никакого особого впечатления это ни на кого не произвело.

Вера завела патефон. Я пригласил Мусю, Шурка Нину Седерстрем, Бобка Таню Чиркину и Павка Веру Хлюстову. Танцевали все плохо, но мы прыгали козлами под музыку, и нам было очень весело. А Иру все еще тошнило от папиросы.

Поцеловав своим партнершам руки (Павлушка сказал, что это обязательно), мы развели их по своим местам за столам, и Бобка предложил очередной тост - за здоровье наших дам!

И мы выпили по второй рюмке. По желудку разлилось тепло, почему-то начала кружиться голова, и я перевернул вазу с винегретом на платье Вере Хлюстовой.

- Ты мне испортил платье! - закричала она.

- Не имеет значения, - почему-то оказал я. Это вырвалось у меня как-то само собой, и я перевернул ей на юбку рюмку с остатком портвейна.

- Ты свинтус, - оказала Вера и заплакала.

- За Верино платье! - воскликнул я, наполнил третью рюмку и тут же перевернул ее на роскошную белую скатерть.

- Это пятно на всю жизнь, - сказала Муся. - Как я объясню родителям?

- Поставишь на пятно вазу с цветами, они ничего . не заметят, - сказала Нина, - но лучше присыпать пятно солью. Соль вытравит пятно.

Муся принесла банку с солью, вывернула гору соли на скатерть и поставила на нее вазу с астрами.

- Аи, я, к-кажется, наннапился, - сказал Шурка и перевернул хрустальную вазу. Ваза разбилась вдребевги.

Муся заплакала.

- Эт-то п-пустяки, - сказал Павка. - П-пос-суда бьется к счастью. Д-давайте споем.

Таня Чиркина попыталась встать из-за стола, но закачалась и уцепилась за кончик скатерти. На пол посыпались тарелки, рюмки, засверкали осколки.

На Бобку напал смех. А Павка затянул песню "Случайно и просто я встретился с вами, в душе зажила уже старая рана". И мы подхватили: "Но пропасть разрыва легла между нами. Мы только знакомы. Как странно".

В это время Вера вышла в соседнюю комнату и, достав из платяного шкафа вечернее платье Мусиной мамы, переоделась и появилась в комнате в длинном лиловом платье с огромным разрезом на спине.

- М-муж-чины! - кричала она. - К-кто хочет с-со мной та-анцевать шманго?

- К-какое шманго? Т-танго!

- Я и г-говорю - ш-ш-манго.

- Зачем ты надела мамино платье? Кто тебе разрешил? - заволновалась Муся.

- А ч-что ему будет? Кнкак надела, т-так и сниму, - сказала Вера. Веселиться так веселиться.

- "Налейте, налейте бокалы полней", - запел Павка, и все пустились в дикую пляску.

В этот момент раскрылась дверь и в ней появился Мусин отец.

- Это что такое? - спросил он.

- Папочка, ты приехал? - спросила Муся. - Нет, я еще в Петрозаводске, сказал отец. - Боже мой! Что это за кавардак? Кто это побил столько посуды?

- Эт-то, по-видимому, й-я, - сказал, пошатываясь, Щурка, - но й-я вам все от-ткуплю, - и упал на пол.

- Да вы что, перепились здесь, что ли? - воскликнул отец. - А ты, Вера, почему в платье Аделаиды Александровны?

Но Вера не могла ответить. Она уже спала на диване.

- Значит, так, - сказал отец, - все вон из квартиры.

Мы немножечко протрезвели.

- Эт-то нетактично - выгонять гостей, - сказал Павка.

- Я не вижу здесь гостей, - сказал отец, - я вас не приглашал. Я вижу здесь пьяниц и алкоголиков. Кто вам позволил пить вино?

- Мы хотели попробовать, - сказала Муся.

- А кто здесь курил?

Все молчали.

- Я не привык повторять два раза! - сказал отец. - Вон!

Мы быстро собрались и ушли. Все, кроме Веры. Она не могла встать с дивана.

Мы шли, качаясь, по улице, держа под руку своих дам. Шли очень долго, потому что никак не могли найти нужную улицу, потому что ноги заплетались и шли не в ту сторону, а голова болела, и в ней был какой-то шум, и все кружилось.

Утром, конечно, Мусин отец позвонил по телефону всем нашим родителям, и мой отец сказал мне:

- До сегодняшнего утра я не знал, что мой сын курит и пЬет. Я не предполагал, что в тринадцать лет можно быть алкоголиком. Ну что же! Будем тебя лечить. Начнем с того, что месяц ты не будешь ходить в кино, месяц не будешь отпускаться ни к кому в гости, месяц не будешь подходить к телефону, а билеты в цирк на следующее воскресенье я отдаю дочери управдома Нине Тютиной. А сейчас уходи к себе в комнату.

- А что мне делать? - спросил я. - Все уроки я уже приготовил.

- Можешь писать воспоминания об этом вечере.

И папа хлопнул дверью.

На шум пришла мама.

- Что случилось? - спросила она.

- Поздравь своего сына, - сказал папа, - вчера вечером он напился как сапожник.

ПОЭТЫ

Я забыл фамилию одного из учеников старших классов. На школьных вечерах он появлялся в старом неважнецком пиджаке, но обязательно в лакированных туфлях, и шея у него была повязана длинным зеленым шерстяным шарфом. Он выходил на нашу сцену и завывая читал стихи Сергея Есенина.

В классных разговорах у нас мелькали имена Маяковского, Хлебникова, Крученых. Мы воспринимали Блока и отвергали Игоря Северянина. Словом, мы интересовались поэзией. И многие даже мечтали быть поэтами. Во всяком случае, Леня Селиванов, Павлуша Старицкий, Ваня Розенберг и Юзька Бродский часто щеголяли своими стихами.

В частности, Юзька принес однажды стихи, навеянные, видимо, поэтом Даниилом Хармсом. Он прочел свой стих на вечере в школе:

Елизавет Бам! Елизавета Бам!

В твою перину бух! В твою перину бах!

Ораниенбаум, бух, бах!

Любовь Аркадьевна покинула зал. Она преподавала у нас французский и предпочитала таких поэтов, как Ронсар, де Мюссэ, в крайнем случае Лафонтен.

Вторым на этом вечере выступал Леня Селиванов.

Он был в бежевой толстовке, в валенках и в цилиндре. - Я прочту стихотворение про кошку моих соседей, - заявил он.

Как пробка из окошка

Вылетела кошка.

На моей памяти

Ее хвост, стоящий, как памятник.

Глаза у ней зеленого цвета.

Я долго думал: кошка ли это?

Может быть, она не кошка, а кот.

Вот...

Раздались рукоплескания, а наша преподавательница литературы Мария Германовна сказала:

- Может быть, это не кошка, так же как Селиванов не поэт.

- Мария Германовна еще не доросла до такой литературы, - заявил Селиванов. - Меня поймут не раньше чем через десять лет.

Розенберг писал понятнее, но обходился без рифмы. Он писал белые стихи.

По каналам Венеции скользят гондолы.

И в них сидят римские патриции.

А в Риме папа, конечно, римский,

И имя у папы Пий, и это имя не нравится маме.

Мама, конечно, тоже римская,

Она проживает в замке дожей,

Который омывают воды канала.

И итальянские голуби садятся на карнизы замка,

Воркуя о чем-то опять же по-итальянски.

И стройные пинии, почти зеленые и немного синие,

Стоят вдоль ограды на виа Чирчини.

В Розенберге всегда сказывался эрудит, и его стихи были чем-то симпатичны нашему историку Александру Августовичу Герке. Он говорил: "Розенберг любит историю, много читает, и в его стихах я что-то вижу, хотя и не знаю что".

Но всех забил Старицкий. Во-первых, он вышел на эстраду в серой толстовке и босиком, как Лев Толстой.

Во-вторых, он нарисовал у себя на левой щеке губной помадой сердечко, и, в-третьих, он читал шепотом.

Я запомнил только одно четверостишие:

Небо плевалось. Бамбунил дождь

Желтый с зеленым. Молния валится.

Ты не любишь меня? Ненавидишь?

Ну, что ж?

Все равно я живу. Я - Старицкий.

И все девчонки ему бешено хлопали.

- Этот парень напоминает мне хромую мушку, которая попала в клубничное варенье, влипла в него и не может выбраться, - сказал скромный старшеклассник Саша Веденский.

Он никогда ничего не писал и не читал в школе.

Но стал очень хорошим детским поэтом, и теперь его книжки с удовольствием читают в нашей школе. Он жил на Зверинской улице.

ПРЕРВАННЫЕ МЕЧТЫ

- Когда я окончу школу, - сказал Каценеленбоген, - я стану артистом и буду всех потрясать.

- Почему же ты за все время учения ни разу нас не потряс? Даже не попробовал, - сказала Паня Пищик.