Василий Вишняков - Конструкторы

— Не понятно, товарищ майор, кому нужды эти испытания? — решительно заявил Кузьма. — Чего сравнивать? Каждому и так ясно, что Т-32 — это… это орёл! А-20 — курица… И чего тут выбирать? Может, вы объясните, в чём тут дело, потому что болтают разное…

— Всё не так просто, Кузьма, но сейчас не хотелось бы об этом говорить.

— Может, очень дорого стоит этот Т-32 или производство невозможно?

— О чём ты говоришь, Кузьма? Когда речь идёт об обороне страны, ничего невозможного нет и быть не может. Вопрос лишь в том, к какому сроку и сколько. Просто не нашего ума это дело. Понял?

Широкое лицо Коровникова побагровело, он стукнул по столу кулаком.

— Нет, не понял, товарищ майор. Ни Дмитрия Павловича, ни вас не понимаю. Хвататься надо за эту машину обеими руками. Это же танк, каких у нас сроду не было, да и ни у кого в мире нет. Мы обгоним и Европу, и Америку, как пить дать… Если б такой танк был у нас в Испании, представляете? От Франко мокрого места не осталось бы. Мы его, подлеца, в гроб загнали бы и гвозди заколотили!

…Вот так всегда. Просто беда! Горазд русский человек порассуждать о том, что вне его компетенции. Особенно после рюмки водки… Неужели не ясно, что все эти разглагольствования — пустое колебание воздуха?

— Ты лучше, Кузьма, скажи, когда думаешь сдавать экзамены на воентехника? Время не ждёт.

— Никакого желания нет, товарищ майор.

— О желаниях в уставе ничего не говорится. Только об обязанностях, и о долге. По опыту работы да и по знаниям ты давно техник. Сдашь экстерном, получишь звание. Если трусишь, дрожат поджилки, могу позвонить начальнику училища.

— Трусостью не страдаю, товарищ майор. Но мне и в старшинах неплохо. Всегда при машинах. По душе мне это. А техник — шишка на ровном месте.

— О будущем надо думать. Подрастут твои принцы и пристыдят: «Что же ты, отец, дальше старшины не пошёл!»

— Не всем же быть большими начальниками. А пацанам скажу: «Попробуйте сами, может, у вас лучше получится».

«Вот и обиделся Кузьма Коровников, а зря, — размышлял майор Сурин, возвращаясь в свою лесную гостиницу. — Даже младший воентехник — уже средний комсостав. А главное — открыта если не дорога, то тропинка вперёд и выше. Есть резон шевелить мозгами. Это лучше, чем ломать голову над чужими проблемами.

…Но что-то Кузьма сказал интересное. Ах да — о курице и орле! Неплохое сравнение. Не сочинить ли ему на эту тему басню в духе мудрейшего Ивана Андреевича Крылова? Начать можно примерно так:

Спор накалил звериные страсти. Лиса, конечно, за курочку — мягка, нежна, приятна на вкус. Волк к курятине равнодушен, но и орёл ему не по душе — когти слишком остры и клюв велик. Заяц глуп, но сообразил, что лучше принять сторону волка. А вот кабан из чувства противоречия высказался за орла. Упрямого кабана поддержал учёный барсук. На барсука набросился подлец-шакал. Словом, шум, гам, безобразие. Дело дошло до самого медведя.

Концовочку нужно только придумать поударнее».

И вдруг столь приятный поэтический подъём покинул Сурина. Майору стало скучно. «Ну напишешь ты басню, а что это изменит? — сказал он себе с иронией. — Пушкин, между прочим, царю прямо сказал, что четырнадцатого декабря был бы на Сенатской площади вместе с друзьями. Не побоялся сунуть свою голову прямо в пасть тигру. И тигр не сжал челюсти, предпочёл сделать вид, что тронут такой прямотой и откровенностью…»

Поймав себя на сравнении с Пушкиным, Сурин на какое-то мгновение опять развеселился, а потом с грустью подумал: «Салов, конечно, челюсти сомкнёт. Не то воспитание, не то время… Но и в пасти у него — не голова непокорного, а разве что палец…»

Доклады Салову о ходе испытаний всё больше тяготили майора. Внешне всё выглядело нормально: он сообщал, сколько километров прошёл каждый танк с начала испытаний, какие случились поломки и неисправности и на каком километре пробега. Приводил данные о средних скоростях движения и расходах топлива. Салов слушал молча, вопросов обычно не задавал; изредка интересуясь причинами той или иной поломки, вполне удовлетворялся ответами вроде «конструктивный дефект» или «причина выясняется». Но, выходя из служебного кабинета после доклада, Сурин чувствовал себя так, словно у него разболелись зубы — полнейший дискомфорт, тоска зелёная. Происходило это, несомненно, оттого, что он докладывал Салову не то, что ему хотелось бы доложить. А хотелось ему с некоторых пор доложить следующее:

«Товарищ комкор, проводить сравнительные испытания А-20 и Т-32 бессмысленно. Это машины совершенно разного класса. Сравнивать их — всё равно что уподоблять курицу орлу. Конечно, птицы, но совсем разного полёта. И сколько ни гоняй их по кругу, курица останется курицей, а орёл — орлом».

Как-то, возвращаясь на полигон в вагоне пригородного поезда, майор всерьёз задумался: что же в конце концов мешает ему открыто высказать своё мнение Салову? Опасение неблагоприятных для себя последствий? Но так ли это? Ему, Сурину, в сущности, терять нечего, кроме канцелярского стула, которым он не дорожит. Страх? Но дрожью в коленках перед начальством он не страдает. Чего нет, того нет. И тем не менее избегает прямо сказать комкору неприятную для того правду: А-20 — всего лишь лёгкий танк типа БТ, а Т-32 — принципиально новая машина, которой принадлежит будущее. И вставлять ей палки в колёса (пардон, в гусеницы!) глупо и даже подло, чёрт побери!

Сурин невесело усмехнулся, представив себе возможную реакцию комкора. Скорее всего, тот решит, что бедный Иван ошалел, свихнулся. Скомандует: «Кругом марш!» И баста. И всё пойдёт, как и шло, только без него, Сурина. Он убудет, скорее всего в Забайкалье, любоваться даурскими сопками и падями. Глупо. Более того — смешно. Кто-то скажет: «Пострадал за правду…»

А может быть, дело не в страхе, а в сознании бессилия, рабском сознании, что ты — человек маленький и ничего изменить не в состоянии? Психология червяка, рождённого ползать? Доктор Чехов советовал в таких случаях по капле выдавливать из себя раба. Может быть, и вам, товарищ Сурин, не худо бы заняться этим? Вон ведь Кошкину ничто не помешало выступить вперёд с открытым забралом, вступить в бой, чтобы победить или, может быть, погибнуть… Разве он не понимает, что произойдёт, если Т-32 будет в результате испытаний забракован или, как говорят испытатели, зарублен. Какие только обвинения не обрушатся на его голову… Авантюризм. Прожектёрство. Срыв важнейшего правительственного задания. И кто захочет выслушать, принять во внимание его аргументы? В отличие от победителей, побеждённых судят судом скорым и суровым…

Исключена ли возможность провала Т-32? Конечно, нет. Хвалят и даже восхищаются Т-32 в основном рядовые испытатели — механики-водители, техники. А инженеры и те, кто над ними, вместо того, чтобы оценить конструкцию, предпочитают помалкивать или высказываться неопределённо: мол, поживём — увидим. А то и с умным видом говорят, что это — не технический вопрос или, во всяком случае, не только технический вопрос. Для таких людей ясно, что Салов позиции своей не изменил и вряд ли изменит…

Неужели всё-таки предпочтение будет отдано А-20? — думал майор Сурин, машинально вглядываясь в бегущие за окном вагона печальные осенние поля и перелески. — Это типичный нонсенс. А для Кошкина — катастрофа. С самыми тяжёлыми последствиями. Нет, этого допустить нельзя!

«А что ты можешь сделать?» — появлялась и копошилась где-то заскорузлая мыслишка. И высвечивался тусклый ответ-вздох: «Ничего!»

«Только не говори, Ванька, что это тебе не по силам, — сердился на себя Сурин, нервничая и хмурясь. — Знаю я тебя, сукин ты сын, бездельник! Расхныкался, понимаешь, а надо просто пошевелить мозгами и что-то придумать».

Вообще-то худшее, вероятно, можно предотвратить. Получилось же с ГВС, и неплохо получилось! Теперь задача проще. В крайнем случае — устроить ничью. Отсрочка решения — тоже решение. Устранить недостатки, выяснить то-то и то-то. Дополнительные испытания. На это обычно бюрократы клюют охотно. В бюрократическом кодексе оторочка — худший вид отказа. Но в данной ситуации на это можно пойти, это, на самый крайний случай, — выход…

«Не басни надо сочинять, а действовать, пока не поздно, рифмоплёт ты несчастный, — сурово упрекнул себя Сурин. — Забыл? «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Ясно? И не смей уходить в кусты, не смей забывать о долге и совести, прохвост ты этакий!»

Сурину и раньше случалось говорить себе по разным поводам неприятности, делать выговоры, которые от других он вряд ли бы стал выслушивать. Но до такой резкой самокритики, до такого, можно сказать, самоедства и таких оскорбительных личных выпадов он ещё не доходил ни разу.