Дмитрий Соколов - Исцеляющее безумие: между мистерией и психотерапией

Такие дела.

Говорят, что есть четыре пути, и сдается мне, что я свой путь знаю. Говорят, что есть пути воина, целителя и учителя – и это все не мое. Не то чтоб мне не хотелось воевать, лечить или проповедовать – иногда очень даже хочется, но потом проходит день, и уже не тянет. Я могу без этого. А вот четвертый путь – путь видящего – это мое родное. Что делает видящий? Он видит правду и он рассказывает ее. Воин, учитель и врач – те довольно много врут, не со зла, а просто по своей природе. У них есть цели, а цель искажает видение.

У меня нет цели. Когда я был в сумасшедшем доме, я помню, что ходил среди разных людей, и все они что-то делали, каждый охваченный своим огнем, даже те, кто застыл в неподвижности. Я ничего тогда не понимал, я всё видел по отдельности, но не понимал, кто я и зачем. Тогда я встретил одну девушку, она тоже ничего особо не понимала, но не тужила от этого, а старалась сделать жизнь повеселее: развешивала тряпочки на стульях, гладила кого-то по голове, пела песни. Я только с ней мог разговаривать и я спросил ее: «Кому же можно верить?» она сказала, что Богу. И я тогда увидел, что не на кого довериться, и все равно ничего не понятно, и только Богу стоит доверять. Но уж зато Богу стоит доверять абсолютно. Я взял тогда стул и спросил ее, эту девушку: «Ведь это Бог сделал стул?» Она сказала, что да. Я сказал: «Значит, этот стул нужно любить?» Она кивнула. Тогда я обнял стул и поцеловал. Она засмеялась и сказала, что не обязательно всё делать так серьезно. Но для меня это было очень важно. Только тогда я увидел, что было вокруг меня – потому что этих странных людей сделал Бог, и их нужно было любить. Я потом увидел их глаза, и там было очень много живого, и я стал это видеть, потому что кроме меня это видеть было некому..

Я не знаю, зачем Бог сделал меня, и я очень много делал в жизни разного, но очевидно, что существует то, что у меня получается хорошо. Теперь я вышел давно из сумасшедшего дома (а, да вы не волнуйтесь – это такая игра была на психотренинге), но это не очень важно, картина и сейчас примерно та же самая. Я много вижу того, что происходит вокруг, и я могу про это рассказывать.

Говорят, некоторые слышат голос Бога. Но со мной он так не говорит. Конечно, Он посылает закаты, цветы, делает стулья и так далее; но он не говорит со мной теми словами, которые я пишу сейчас. Это важно, потому что это доступная мне правда. Кроме этой правды – того, что я вижу внутренним ли, внешним взором – у меня ничего нет. Я очень плохо умею врать, и многие людские дела мне поэтому трудны. Я боюсь, наверное, что если я утрачу правду своего видения, то попаду в настоящий сумасшедший дом. Не тот, людской, где я был, и который не очень сильно отличается от «социума» за его окнами и стенами; а в настоящий, где я утрачу свой маленький дар и попаду в ничем не скрепленный хаос переживаний. Я был в таком тоже, мне кажется, и я не сильно туда стремлюсь. Попадусь – ну что ж, я настрою свою маленькую рацию и опять буду понимать.

Вот как я это вижу: мое дело – это видеть правду и рассказывать ее. А так у меня нет особой цели. «Что делать» с этой правдой, о чем меня спрашивают тысячекратно на моих группах, мне не очень важно. Обычно – ничего; видеть, знать. Осознавать.

Ведущий, как мне кажется, должен «высоко нести знамя собственного безумия», и быть в этом достаточно последовательным и настойчивым.

Потому что «среда» людского социума всегда будет так или иначе бить его сумасшествие своим сумасшествием.

Как простую и современную иллюстрацию этого можно воспринимать следующую главу.

Озабоченный вопросами собственной личности, я решил внести в эту книгу одну историю, связанную с мистериями немного косвенно. Очень во многом это история про меня, а не про мистерии. Хотя многие «общие» вопросы проявились и записались в ней очень выпукло и красочно.

В главе «Возвращение к природе» я уже писал, что мистерия тесно связана с «природой», а не с «городом», и обычно тяготеет к «диким чащам». На самом деле, конечно, подобные вещи происходят и в «городах», причем в самом их «центре». Одним из таких действ может быть скоморошество: «когда духи выходят на улицу».

Я опять (как стоило бы сделать множество раз в этой книге) хочу подчеркнуть, что использую слова очень вольно, не в правильном историческом контексте. Скоморошество древней Руси формально, конечно же, представляло из себя что-то совсем другое, чем то, что я описываю. Опять речь идет не о буквальной правде (традиция практически мертва: я один раз в жизни видел настоящего скомороха, и то потому что искал), а о связи «по духу». Я надеюсь, «настоящие» скоморохи простят меня за вольную болтовню из своих неведомых мне обитаний, с облаков ли, райских кущ, лубочных картинок.

Это был единственный человек, который на моих глазах танцевал в московском метро.

Мы познакомились на каком-то семинаре под Москвой; кажется, в Звенигороде. Была зима; и первое, что я помню – это как мы кувыркаемся с ней в сугробе, закидываем друг друга легким снегом и вообще балуемся как дети. А потом по тропинке к нам подходит такой Серьезный Мужчина, и мы замолкаем. Он довольно сурово зовет ее: «Жаннин!» – и она вылезает из сугроба. Я тоже привожу себя в вертикальный вид, стесняюсь. Жаннин меня представляет: «Знакомьтесь: Иван Петрович». Я совсем смущаюсь и подаю руку. А Жаннин добавляет: «Мой шофер».

И сразу смущаться нечего. Она вечно поворачивала разговор туда-сюда, очень легко создавая «ситуации» и быстренько их стирая. Раз – переключка.

Через минут пятнадцать я узнал, что за Ивана Петровича она собирается замуж. Опять – переключка.

Жаннин, американка. В Москве жила – два? три? не помню – года. По-русски говорила почти без акцента; ее принимали за свою. Дело было не только в акценте голоса; она умела разыгрывать русскую женщину и позой, и выражением лица. Как-то мы показывали ее приятелю-негру, как можно знакомиться на улице с русской, и она играла в этой сценке так, что я угорал: вот это печально-отвлеченное выражение лица, которое как бы и не здесь, ни да, ни нет, ни здравствуйте, ни пошел-на-хер. Надо было пройти долгий театральный путь от скалящейся жизнерадостности американки.

Она была директором какой-то американской рекламной фирмы. Но на работу, по-моему, попадала не часто, потому что каждый день в ее жизни что-то происходило. Я вначале ей не очень верил – уж слишком много необычного. Истории часто были просто дикие: помню, как она на автобусной остановке она нашла окровавленную женщину и полдня с ней возилась, нося на руках и устраивая в какие-то клиники. Потом я привык, что с Жаннин это нормально.

Да, так она танцевала в московском метро. Это так и осталось у меня перед глазами. И, мне кажется, я помню, с чего начался этот танец. Она рассказывала мне по дороге, как училась философии в американском университете, и как в те годы она была совершенно одинокой и депрессивной. И как она вылечилась – махом – сама – решив, что теперь будет веселой. Вообще, тотально. И в этом месте рассказа наш поезд приехал (кажется, на Красную Пресню), и она выплыла из вагона длинным танцевальным па, и закончила его веселым танцем перед переходом.

Мы были знакомы всего месяца два или три, причем виделись не так уж часто. Однажды мы долго-долго сидели в кафе и рассказывали друг другу истории из своих жизней. И к концу вечера стало понятно, что основная часть наших историй повторяет один и тот же сюжет. И в этом сюжете три части: в первой мы хотим сделать что-то хорошее и важное и влезаем во что-нибудь по уши; во второй части мы мучаемся из-за несвободы; а в третьем мы уходим, убегаем, улетаем. И что сейчас мы как раз оба бурно переживаем часть вторую – так пора же приступить к третьей!

И мы решили ехать на остров Бали – на остров счастливой и мирной жизни.

Это было в вторник.

В четверг по каким-то делам я проходил мимо дома, где она жила; и хотя это было у нас, вроде, не принято, я вдруг решил зайти. Когда она открыла дверь, я увидел пустую комнату, посреди которой стояло два чемодана. У меня, кажется, вытянулось лицо. А она спокойно объяснила, что мы же, вроде как, решили ехать на Бали – ну вот, она и едет. Но, Жаннин, сказал я, мне нужен хотя бы месяц, чтобы закончить дела в Москве, не могу же я вот так вот сразу… Ничего, спокойно сказала она, подъедешь позже.