Анатолий Маркуша - НЕТ

– Превышение предела необходимой обороны, – сказал Зыкин, – подводится под статью сто одиннадцатую…

– Помолчите, майор! – оборвал Зыкина подполковник и уставился на совершенно никчемное пресс-папье, по старинке украшавшее его канцелярского вида стол. Должно быть, с минуту подполковник думал, потом энергично поднялся со своего просторного кресла и сказал:

– От лица службы приношу вам, Виктор Михайлович, свои извинения. Не смею вас больше задерживать и еще раз прошу извинения.

Они раскланялись. Хабаров дошел до двери, потом, будто вспомнив что-то важное, вернулся снова к столу.

– Да, а Зыкина, подполковник, особенно не прижимайте. Ругать его бесполезно. Заставьте его учиться. Ему обязательно надо учиться и как можно больше читать. Насколько я успел заметить, он мужик старательный, кругозора ему, правда, не хватает, культуры маловато, а так он может…

Подполковник неопределенно улыбнулся, а Хабаров продолжал настаивать:

– Служба у вас, конечно, неблагодарная, но дело все-таки с людьми приходится иметь. Я бы на вашем месте послал Зыкина в университет культуры. Пусть растет, пусть развивается, и для души это полезно и для службы…

Подполковник улыбался, а Зыкин глядел на Хабарова затравленно и недобро.

Уже на улице Хабаров протянул руку Кравцову и совсем другим, извиняющимся тоном сказал:

– Прости за беспокойство, Федор Павлович, – поглядел на свои штурманские часы, мотнул головой: – Сейчас до дому добегу, переоденусь и через полчаса буду на аэродроме.

– Не надо, – сказал Кравцов, – ты же не спал. Отдыхай иди.

Начлет хлопнул дверкой и поехал на аэродром. Хабаров пошел домой. Ему очень хотелось спать.

Но стоило Виктору Михайловичу очутиться дома, принять обжигающий тело душ, выпить большую чашку очень крепкого кофе, и спать вроде бы расхотелось. Хабаров прилег на диван, вытащил с самодельной полки томик Лонгфелло и стал читать. Взаимоотношения с поэзией у него были довольно сложные: вряд ли он решился бы заявить громогласно, что любит стихи, постоянно следит за новыми книгами поэтов, ревниво сравнивает творчество молодых с теми, кого давно почитает образцом. Он не любил споров о поэзии, совершенно не терпел так называемых критических разборов. Стихи представлялись ему сферой глубоко интимной, сугубо личной.

Хабаров читал медленно, наслаждаясь. Он любил Лонгфелло и перечитывал его постоянно; иногда с удовольствием останавливался и внимательно разглядывал рисунки художника Ремингтона – прекрасные перовые миниатюры.

И все-таки Виктор Михайлович заснул. Волшебник Лонгфелло убаюкал Хабарова ласково и незаметно. Спал он крепко, снов не видел, спал спокойно, как спят здоровые дети и взрослые, если у них, у взрослых, чистая совесть и уверенность – все сделано так, как должно.

Виктор Михайлович проснулся оттого, что по комнате кто-то ходил. Еле слитно, осторожно. Он открыл глаза и увидел мать.

– Мама, ты чего приехала?

– Я тебя разбудила, Витенька?

– Очень хорошо, я давно уже сплю, пора вставать. Ты чего рано вернулась?

– Забеспокоилась что-то и приехала. У тебя сегодня ночные?

– Нет, это я после ночных добирал малость.

– Устал?

– Немного есть.

– Все было хорошо?

– Все было нормально.

– Честно, Витя?

– Честно.

– Есть хочешь?

– Есть я всегда хочу, ты что, не знаешь?

– Ну и хорошо, сейчас я тебя покормлю, – и она ушла в кухню. А он подобрал с узорчатого ковра, давным-давно привезенного из Средней Азии, томик "Гайаваты" и с удовольствием почитал еще немного:

Вслед за первою стрелою Полетела и вторая, Понеслась быстрее первой, Поразила глубже первой, И колени чародея, Как тростник, затрепетали, Как тростник, под ним согнулись…

Он пообедал вместе с матерью. И Виктор Михайлович решил свой случайный выходной день превратить до конца в праздник.

– Мам, а что, если я в цирк съезжу? Не возражаешь? Мать знала, как Витя любит цирк – эта любовь жила в нем с детства, – и нисколько не удивилась.

– Конечно, поезжай, Витя; раз хочется и раз есть время, почему ж не поехать?

– А ты не хочешь?

– Я уже стара для цирка. Вот когда в балет соберешься, тогда другое дело…

Он засмеялся. В балете Виктор Михайлович был всего один раз в жизни. С Кирой. И осрамился – заснул во время первого же акта.

Из цирка Виктор Михайлович вернулся не поздно, мать еще не ложилась.

– Ну, я тебе скажу! Я тебе скажу – таких прыгунов в жизни не видел! Представляешь, заднее сальто на ходулях без страховки крутят! И темпик у них – с ума можно сойти! Как все пятеро начинают мелькать, голова кругом идет…

– У кого, у тебя голова кружится?

– Почему у меня? У широких масс трудящихся. Хабаров уселся за стол и принялся во всех подробностях рассказывать про акробатов, про какого-то исключительного жонглера – работает с восьмью мячами!

Мать слушала сына, смотрела на него во все глаза и думала: "Пусть бы он каждый день ездил в цирк, только бы возвращался домой с молодыми глазами, без удручающей синевы под нижними веками, без горьких складок вокруг рта, входил бы легким шагом, а не волочил пудовые ноги, как после трудных и не очень удачных полетов".

Почему-то она вспомнила, как однажды, теперь уже очень давно, Виктор, служивший в строевой истребительной части, поручил ей отвезти генералу Бородину какие-то необходимые для перевода на испытательную работу документы.

Генерал Бородин оказался тучным мужчиной с грубым лицом, большими, словно у кузнеца, руками, с совершенно необъятной грудной клеткой, распиравшей мундир. Бородин принял мать незамедлительно. Раскрыв плотный серый пакет с документами, он мельком взглянул на бумаги и спросил:

– А вы, собственно, кто ему будете?

– Я? Мама его, – сказала Анна Мироновна и смутилась.

– Мама? – переспросил генерал. – У такого большого сына и такая маленькая мама?

Мать не нашлась, что ответить, и только улыбнулась.

– А вы знаете, мама, на какую работу оформляется ваш сын? – сказал генерал и погладил бумаги, лежавшие на столе.

– Конечно, знаю.

– И не боитесь?

– Вы считаете, товарищ генерал (это обращение прозвучало, наверное, довольно странно, но ведь она была когда-то военным врачом, майором медицинской службы), что Витя недостаточно хороший летчик для такого дела?

– Почему недостаточно хороший? Ваш сын – отличный летчик. Я не о нем беспокоюсь, о вас…

– Витя всегда хотел быть испытателем. А я уверена: человек должен быть тем, кем хочет…

Мать собиралась сказать еще что-то, но не успела: генерал вылез из-за стола, быстро подошел к Анне Мироновне и потянулся, к ее руке. Мать совсем растерялась, когда Бородин, неуклюже согнувшись, неловко поцеловал ей руку.

- Ну, мама, ну, мама, я вам скажу, мама: вы – первый случай в моей практике! Счастливый человек ваш сын. Такую маму, на руках носить надо…

Воспоминание это мелькнуло и исчезло. Мать снова вернулась к действительности.

Виктор Михайлович сидел верхом на стуле, обхватив руками спинку; и продолжал рассказывать про цирк.

– Вить, я совсем позабыла: Вадим Орлов тебе звонил, просил, когда придешь, чтобы дал знать.

И, сразу оборвав свой рассказ, Хабаров спросил:

– Что у него там стряслось?

– Не знаю. Просто просил позвонить.

Хабаров набрал номер телефона штурмана и, услышав его медленный, будто спросонья, голос, спросил:

– Спишь? Это я.

– Не сплю. Как жизнь, циркач?

– Нормальная жизнь. Ты чего звонил?

– Может, зайдешь?

– Почему такая срочность? Что-нибудь не так?

– Все так, никакой срочности нет. Просто я по тебе соскучился. Мы же не виделись со вчерашнего дня. Заходи. Можно в тапочках.

– Сраженный его миндально – мармеладной нежностью, он расправил голубые консоли и немедленно вылетел на свиданье. В полетном листе было написано: любовь до гроба. Как понял? Прием! сказал Хабаров и повесил трубку.

– Ну что? – спросила мать.

– Говорит, соскучился, просит зайти.?

– Вы же вчера ночью вместе летали, когда ж он успел соскучиться??

– Вчера ночью мы как раз врозь летали, – усмехнулся Виктор Михайлович, – но дело не в этом. Я схожу.