Коллектив авторов - Большая война России: Социальный порядок, публичная коммуникация и насилие на рубеже царской и советской эпох

Инструментализация домодерных образцов поведения и эскалация насилия в поведении исторических акторов позволяют предположить трансформацию толковательных матриц, вызванную процессом обесценивания привычных объяснительных клише и масштабной дезориентацией современников вследствие грандиозного цивилизационного кризиса. Новые образцы толкования воплощались в мифологических образах действительности.

Мифы отражают неизменное, базовый опыт, на который нельзя покуситься. Они поставляют образы, которые не объясняют ту или иную действительность, но придают ей очевидный смысл. Они многозначны и поэтому политически полезны. Прежде всего, они выступают оправданием того, чему не хватает законности. Как выяснилось, советско-российские мифы имели целью объяснить людям параметры современности, наделить смыслом такое время, когда старое разрушено до основания, а нового еще не видно{505}.

Важным аспектом военизации жизненных миров стало превращение в ранней Советской России образа справедливой (гражданской) войны в получивший широкое признание базовый миф и интерпретационный ориентир. Общепризнана связь советского образа гражданской войны с большевистской идеологией. Не подлежит сомнению, что риторика Гражданской войны соответствовала настроениям радикального крыла российских социал-демократов, нелегально действовавшего в самодержавной России. Образы Гражданской войны были для В.И. Ленина и его сторонников важным инструментом интерпретации и саморепрезентации задолго до революции 1917 года. В 1901 году Ленин описывал своих соратников как действующее боевое соединение: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем»{506}. К тому же большевики изначально были убеждены, что Гражданская война является неизбежной частью и апогеем революции.

После большевистского прихода к власти символическое содержание Гражданской войны значительно расширилось. Она объединяла мифы о гибели старого мира и о закономерном начале нового этапа истории, о законном насилии, о справедливой, народной войне и о светлом будущем. Миф о Гражданской войне был растяжим в любом направлении и поэтому политически полезен, он имел наготове предложения и для консолидации сторонников, и для маркировки врага, и для изгнания социально чуждых{507}. Стилистика большевистской пропаганды, в значительной степени основанная на метафоре Гражданской войны, нагнетала ощущение того, что военное время еще не закончилось. Любой род деятельности квалифицировался как борьба, 71юбая сфера приложения человеческих усилий — как фронт. Мирная жизнь была словно изрезана сетью бесчисленных фронтов: в ней «хозяйственный фронт» соседствовал с «газетным фронтом», «голодный фронт» — с «бескровным фронтом», «трудовой фронт» — с «продовольственным фронтом» и так далее. Ощущение пребывания Советской России в кольце подобных видимых и невидимых фронтов, в положении осажденной крепости поддерживалось всеми возможными способами. Жизнь кишела необозримым количеством очевидных и тайных врагов. Большевистская метафора Гражданской войны имела не только пространственный, но и временной аспект: она устанавливала фронтовую линию в отношении «проклятого прошлого» и линию борьбы за «светлое будущее».

Об образах Гражданской войны, сконструированных противниками большевиков, современная историография располагает гораздо более скудными знаниями. Современники из консервативных и либеральных кругов тиражировали однозначно негативный образ революции и Гражданской войны как нового издания «Смутного времени»{508}. Эта метафора содержала идеи заговора, захвата власти и предательства. Подобный толковательный образец отчасти совпадал с простонародным приданием смысла Гражданской войне как концу света и борьбе с Антихристом{509}.

Вместе с тем образы Гражданской войны «красных» и «белых», циркулировавшие в уральской периодике, были поразительно сходны. И те и другие почти по-манихейски раскалывали мир на силы добра и зла, славя и героизируя собственную партию и демонизируя противника. Поднятие «боевого духа» народа во время Гражданской войны осуществлялось всеми режимами одинаково — через создание образа жестокого противника, который не пощадит население в случае своей военной удачи. Бестиализация врага подготавливала его уничтожение и была направлена на снятие барьеров при применении к нему насилия. Во многих газетах на «красных» и «белых» территориях Урала появились рубрики о жизни за пределами подконтрольной области — «Там, где нет советской власти», «В умирающей Совдепии», «В Колчакни», «В Большевизии», «История одного преступления», «В немецко-большевистском царстве» и так далее, — насыщенные информацией о зверствах врагов. Размещавшиеся в этих рубриках материалы явно или подспудно стилизовали Гражданскую войну как освободительную борьбу против жестоких завоевателей{510}.

К сожалению, почти ничего не известно о конструировании некоторыми категориями уральского населения собственных позитивных образов «народной войны», отличавшихся от большевистского иной оценкой воюющих сторон. Косвенные данные — прежде всего активное циркулирование на Урале, особенно в сельской местности, в 1919–1921 годах слухов о скором падении советской власти и возвращении «белых» — позволяют предположить, что оренбургские казаки, башкиры, а также широкие слои крестьянства свое участие в Гражданской войне на стороне противников большевизма, а затем в повстанческом движении интерпретировали как (священную) войну за веру, свободу и независимость{511}.

Об известном успехе советской пропаганды Гражданской войны как универсального интерпретационного клише свидетельствует ее неожиданный эффект, доставлявший неудобства властям предержащим сразу по ее окончании, особенно в 1921 году: население стало объяснять издержки военного коммунизма, голод и разруху белогвардейским перерождением советских институтов. В сводках ЧК тех лет то и дело фигурировали высказывания населения о том, что там «служат белогвардейцы, гады и мерзавцы», а «все коммунисты поддались под белогвардейщину»{512}. Однако в конечном счете успех советской пропаганды был обеспечен, по моему мнению, тем обстоятельством, что Гражданская война воплощала в коллективной памяти ее свидетелей и участников событийный ряд, начинавшийся с Первой мировой войны. Период со середины 1914 по начало 1922 года — время Первой мировой войны, революции, Гражданской войны и голода — воспринимался российскими современниками как непрерывная «7-летняя война», кульминация которой пришлась на 1918–1920 годы. Первая мировая война для России не была официально завершена. Она плавно перешла в Гражданскую войну, которая в значительной степени вытеснила военные неудачи в «глубинные слои» коллективной памяти. Крестьянские восстания в 1919–1921 годах и голодная катастрофа 1921–1922 годов воспринимались как прямое следствие (Гражданской) войны. Так Гражданская война становилась всеохватным событием и универсальным средством объяснения не только раннего советского времени, но и последних лет существования царской империи.

Восприятию периода 1914–1922 годов как времени непрерывной войны содействовало то обстоятельство, что весь этот период для рядового населения был наполнен все более трудными поисками пропитания, на фоне которых «великие события» сливались в неразличимую массу. В прошениях уральских профсоюзов в адрес и «белого», и «красного» режимов горькое настоящее сопоставлялось с довоенным временем, с указанием на непрерывное ведение войны (например, в течение 4,5 года в ноябре 1918 года), а чекистские сводки «время войны и революции» (в 1920 году) воспринимали как непрерывно длящийся процесс{513}. Для большевиков этот интерпретационный образец оказался настоящим идеологическим подарком: он позволял списать ответственность за собственные политические ошибки и их разрушительные последствия в рамках этого периода на самодержавие и «буржуазию». То, что эта манипуляция временем и памятью сходила большевикам с рук, с очевидностью свидетельствует о популярности представлений о непрерывной войне 1914–1921 годов.

Таким образом, в годы Первой мировой войны, революций 1917 года и Гражданской войны произошло массовое распространение и усвоение военизированных и воинственных образцов поведения и толкования, «габитуализация» войны широкими слоями населения. Образ справедливой войны превратился в универсальное интерпретационное клише. Война не была встроена в привычный мир толкований, но стала средством преодоления ценностной дезориентации. Это позволяет трактовать «учебный процесс», пережитый населением в 1914–1921 годах, в рамках «катастрофической» интерпретационной модели. Конечно, этот процесс был постепенным и сложным. Окончательно миф о Гражданской войне превратился в базовый, вероятно, лишь в сталинском СССР 1930-х годов{514}. Мы не знаем, насколько этот миф был по вкусу молчаливому большинству раннесоветского общества. Разрозненные высказывания современников позволяют лишь предполагать, что он был известен и популярен. Насколько его использование было искренним — другой вопрос, требующий дальнейшего изучения.