Коллектив авторов - Поляна № 2(2), ноябрь 2012
После того как похоронили отца и, наконец, смогли открыть разбухшую дверь Ее комнаты, матушка увидела, что за это время сгнила вся Ее одежда, покрывало на кровати и даже тонкие занавеси; теперь здесь была такая жара, что не помогало ни открытое окно, ни вентилятор, чудом уцелевший после нашествия сырости, только пианино все еще стояло на месте, потеряв свою стать, замшелое и сгорбленное, оно напоминало окаменевшее животное и больше не желало открываться…
Разлагаясь за время плесневелых месяцев, оно приросло к полу так, что его боялись даже тронуть: жуткий скрип, почти человеческие стоны разрывали сердце, и матушка решила оставить все как есть: «Пусть стоит закрытым, главное, что стоит», и больше никогда не открывала черную крышку, чтобы нажать на клавиши, не прикасалась к нему, потому что даже смахивать с него пыль было страшно: «Вдруг развалится?»; оно так и стояло до последних дней в Ее комнате, где не было ничего, кроме этого инструмента, и матушка, наведываясь туда каждый день, продолжала разговаривать с Ней, сложив на коленях исхудавшие руки, обсуждала последние новости, затем уходила, запирая за собой дверь на ключ, до следующего дня, а потом долгими вечерами молча сидела у комода, перед своим отражением в зеркале, почти Ее отражением…
…Со временем все менялось в этом маленьком мире, возвращаясь на свои места: починили часы и восстановили дома, дети гоняли колеса, прикрученные к палкам, трясли шелковичные деревья и сбегались на пышные свадьбы в соседнем дворе… Люди потихоньку забывали о своем горе, обо всем, что с ними произошло, начиная новую жизнь, – следующий виток, ничем не отличающийся от предыдущего…
Однажды, зайдя в Ее комнату, матушка заметила, что сквозь крышку пианино пробивается зеленая поросль: из трещин, появившихся после Плесени, рождалась новая жизнь, убивая старую, тянулась к свету, к открытому окну, и она стала ухаживать за этой дикой зеленью, поливать, проводя по ней рукой, ведь голуби все передохли в Сезон Дождей, задохнулись от воды и плесени, и теперь эта жизнь – единственное, что у нее осталось и что напоминало о Ней, о ее дочке, о маленькой девочке, ловящей бабочек и прикалывающей их к платью как украшение, об этой егозе, гоняющей голубей на крыше, вопреки всему, о самой красивой невесте во дворе, и о самой скорбящей, в черном платье, о ее дочери, проходящей свой путь след в след, как она сама…День за днем эта трава поднималась все выше, обтягивая зеленым шелком бесформенную груду теперь уже никчемного дерева, некогда удивительно-прекрасного, из которого лились звуки любви, теперь похожее на пристанище пустоты и печали, могилы для всех пьес и этюдов, сыгранных Ею вечность назад… И только когда в комнате зацвели красные маки, матушка, наконец, все поняла и навсегда заперла дверь своей памяти, похоронив ключ во дворе под большим деревом; Она плакала каждую ночь, слыша, как ветер насвистывает ей заунывную мелодию любимой сонаты и представляла маки, которые колышутся, – красные на черном, изнывала от тоски, от тупой однообразной боли, не могла писать Ей свои длинные письма и таяла на глазах, потому что оборвалась единственная и последняя нить, связывающая ее с дочерью, оборвалась, и все вокруг перестало существовать… Она ни с кем не разговаривала и не обращала внимания на выходки полуслепой свекрови, на спившегося теперь уже сына, только по привычке вела хозяйство и, сидя вечерами перед запертой дверью, где природа вступила в свои права, вышивала на тонком батисте голубей, летящих над ущельем, где цветут красные маки…
В декабре, когда уже давно забыли о Сезоне Дождей и страшной Плесени, все были заняты своими обычными делами: судачили о падших душах, брали в долг яйца и варили компот из айвы, в первую среду декабря, матушка, сидящая по обыкновению перед запертой дверью, поставила последний стежок на своей вышивке, оборвала шелковую ниточку и завязала ее узелком, бабушка слизнула с ложки свой абрикосовый кошмар и как всегда стала перебирать четки, теперь уже нараспев читая молитвы, брат пришел на свой полуденный сон и так и остался дома… В этот день все предметы вдруг окрасились в красный цвет: покрывала и скатерти, занавеси и стены; хрусталь задрожал мелкой дрожью, посверкивая рубиновыми гранями, и даже старый чайник преобразился от этого цвета так, что «хоть я и слепа, но не настолько, чтоб не заметить обновку в доме!» – проворчала бабушка, поглаживая любимого кота, шерсть которого стала огненно-рыжей. Он спрыгнул с ее колен, и, ощетинившись, истошно завопил, от чего заныло где-то в животе…
Ничего не понимая, люди вышли на улицу посмотреть на совершенно алое небо и замерли в ожидании чего-то непостижимого… Сначала они перешептывались, в надежде найти ответ друг у друга, а потом затаили дыхание, озираясь по сторонам, в преддверии Беды…
Вокруг не было ни звука, даже взмаха крыла или шелеста листочка, казалось, сама природа замолчала в страхе надвигающегося Ужаса. Все застыло в густом воздухе, повисшим над городом прослойками переплетающихся запахов больниц, пекарен и богаделен. Обволакивая стволы деревьев, сквозь черные ветви медленно плыли золотые тучи, и все сжималось внутри, вызывая тошноту… Матери чувствовали, как младенцы задыхаются в утробе, запутываясь в собственной пуповине, как пойманная в сети форель, и невозможно было остановить обезумевшее сердце, от которого уже закипала кровь, но никто так и не шелохнулся, не читал молитвы, потому что завороженные собственным страхом и жуткой красотой этого багрового марева, они навечно застыли, как кусочки мяса в студне, миндальными орешками в абрикосовом варенье…
Постепенно на небе стали проступать черные пятна, заволакивая красное до тех пор, пока само оно, низкое и тяжелое, не превратилось в маковое поле, красное на черном, смыкая вихри над головами, пряча последние лучи солнца, и тогда за один миг в город ворвался Ураган…
Он влетел незваный, отпирая с налету дверь каждого дома, не считаясь с чиновниками и местной знатью, врывался со свитой из дождевых иголок и страшного грома, разрывающего барабанную перепонку, от которого слепли и глохли. Казалось, что это взбесившиеся облака изрыгали нечистоты, причиняя невыносимую боль; все тянулось вверх к тонким сверкающим зигзагам, и если поймать хоть один, то весь город будет освещен три дня и три ночи, но никто не думал ловить эти молнии, и даже не думал прятаться, все стояли как на жертвоприношении: с остекленевшими глазами, в которых уже ничего не отражалось…
Колокола церковных башен били с неистовой силой, разгоняемые из стороны в сторону сумасшедшим ветром. Они как Глас Божий возвещали Начало Конца, пытаясь из последних сил отпустить грехи падших, пока все не завертелось в адской Мельнице: сначала пыльной поземкой, Она разрасталась с каждой минутой, превращаясь в Воронку, которая всасывала в себя пруды и колодцы, а потом сплевывала на землю лягушек, пиявок и других тварей, срывала один за другим кресты, крыши домов и все, что попадалось на Ее пути, опрокидывала башни, скручивала в своих объятьях мосты как бумажные свертки. Принимая форму песочных часов, Она отмеряла последние минуты Жизни, раздирая в клочья людей и животных, ломала телеграфные столбы как сухие прутья, а за ней тянулся шлейф из огненных шаров, завершавших Ее работу, превращая в пепел все, к чему прикоснулась Ее рука. Будто бы это была важная дама в своей колеснице, раздававшая милостыню, но в оглушительном реве не слышала слов благодарности или смирения, а только проклятья, и бичевала землю как пастух нерадивое стадо, вырывая из самого сердца несметные богатства – теперь никчемные камешки и монеты, награбленные и зарытые когда-то, и в этом вращающемся световом колесе стаями гибли птицы, нещадно ломались судьбы, перемалываясь в жерновах, превращаясь в пыль… Она разъяренно хлестала по этим развалинам, заполняя мир Скорбью, возвращала накопившуюся злость от этого города и этих людей, уничтожая все вокруг, «Господи, помилуй!» эти грязные пересуды, алчные души склочных баб и их мужей, гадалок и прокаженных… Сама Смерть взошла на свой трон, холеной рукой отдавая приказы слугам, не желая Прощать, была неумолима и ненасытна, повторяя каждую брачную ночь, полную непонимания и боли, стонала, издавая хриплые звуки, уводя за собой вереницы мятежных душ, и в этой агонии Земля разверзалась, рвалась, как бумага, поглощая в недра своих детей, которые топтали ее уже сотни лет, уносила последние жизни и слезы до тех пор, пока сквозь кровавую дымку своего убежища не выглянуло надменное солнце, и золотые стрелки именных часов замерли под разбитым стеклом, и с ними навсегда замерло последнее сердце…
И может когда-нибудь, очистившись от скверны, земля затянет эти шрамы, нанося на помятое лицо свежий грим: новые дома, люди, цветы и деревья, но никто не узнает о страшной гибели целого народа и не найдет это место; ни одной книги или рукописи – не останется ничего, потому что даже пожелтевшие от времени письма матушки истлеют, превращаясь в золу в тот декабрьский день, когда Она откроет шкатулку, которая так и будет хранить в себе прах целого мира, теперь уже совершенно далекого и неправдоподобного, как жемчужный дождь…