Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

– Милорды, – сказала я им, – я английская Кошка, и я невинна! Что скажут о правосудии старой Англии, если…

Не успела я договорить, как чудовищный ропот заглушил мои слова: настолько сильно статьи в «Кэт-Кроникл» и друзья Пака настроили публику против меня.

– Она ставит под сомнение правосудие старой Англии, создавшей суд присяжных! – кричали все кругом.

– Она хочет объяснить вам, милорд, – вскричал отвратительный адвокат моего противника, – что разгуливала по крышам с французским Котом в надежде обратить его в англиканскую веру, тогда как на самом деле она училась там говорить своему супругу на чистом французском языке «мужчинка», знакомилась с подлыми правилами папизма и привыкала презирать законы и обычаи старой Англии!

Когда английская публика слышит подобный вздор, она теряет рассудок. Поэтому речи гнусного адвоката, нанятого Паком, были встречены громом лапоплесканий. Меня признали виновной, хотя я могла бы доказать, что в свои два года и два месяца еще не изведала, что такое Кот. Но зато благодаря случившемуся я твердо поняла, что именно из-за подобного слабоумия Альбион называют старой Англией.

Я сделалась котоненавистницей – не столько из-за своего развода, сколько из-за смерти моего обожаемого Бриске, которого Пак, опасаясь его мести, убил во время мятежа. Отныне ничто так не возмущает меня, как разговоры о порядочности английских Котов.

Вы видите, о французские Животные, что, сближаясь с Людьми, мы перенимаем все их пороки и дурные установления. Возвратимся к дикой жизни, в которой мы повинуемся лишь инстинктам и не усваиваем себе привычки, противные священнейшим законам природы. В настоящее время я сочиняю политический трактат, предназначенный для звериного рабочего класса; в нем я призываю трудящихся животных больше не вращать вертел[255] и не позволять запрягать себя в тележки, а также обучаю их способам избавиться от аристократического гнета. Хотя считается, что Кошки пишут, как Курица лапой, надеюсь, что мои писания удостоятся одобрения мисс Гарриет Мартино[256]. Вы знаете, что на континенте литература сделалась прибежищем всех Кошек, которые протестуют против безнравственной брачной монополии, восстают против тирании общественных установлений и желают возвратиться к жизни по законам природы. Я забыла вам сказать, что, хотя Бриске был убит ударом в спину, коронер[257], подлый лицемер, объявил, что он отравился мышьяком, как будто Кот столь веселый, столь сумасбродный, столь легкомысленный мог задуматься о жизни столь серьезно и принять решение столь ответственное, как будто Кот, которого полюбила я, мог добровольно расстаться с жизнью! Тем не менее в ход пустили аппарат Марша[258] и обнаружили на тарелке Бриске следы яда.

Слизняки и Черепахи в восхищении рукоплескали неутомимой танцовщице, вторя ее обожателю, Зеленому Кузнечику, который победно трубил в рог, сделанный из трехцветного Вьюнка

Статья 213. Муж обязан защищать жену, а жена обязана подчиняться мужу

Она станцевала сальтареллу

Мы надеемся, что те из наших читателей и читательниц, кого другие труды отвлекли от изучения истории звериного рода, с удовольствием познакомятся с отрывком из ценного сочинения, опубликованного в Лондоне английским ученым-натуралистом и посвященного нравам и обычаям Насекомых вообще и рабочих Перепончатокрылых в частности:

«Рабочие Перепончатокрылые, самые предприимчивые из всех Насекомых, живут дольше обыкновенных Перепончатокрылых и могут пережить несколько поколений самцов и самок. Кажется, будто Господь в бесконечной своей мудрости отказал им в способности иметь детей, дабы в их лице доставить матерей всем сиротам. В природе все имеет свою цель. Рабочие Перепончатокрылые воспитывают личинок – детей своих братьев и сестер, которые, согласно закону, положенному всем Насекомым, погибают, дав жизнь потомству. Именно рабочие Перепончатокрылые берут под опеку этих новорожденных, лишенных родительского попечения, ищут для них пропитание и заботятся о них так же преданно, как сестры милосердия – о Людях».

Любопытнейшие подробности, которые наша корреспондентка сообщает нам о жизни одного Мотылька, хорошо ей знакомого, могли бы лечь в основу всеобщей истории нравов Мотыльков всех стран. Мы счастливы, что имеем возможность поместить здесь полностью и не изменяя ни единого слова письмо почтенной Перепончатокрылой. Мы всегда с радостью будем предавать гласности сочинения особ столь высоконравственных и столь добросовестных.

Бал прервался, и его сменил большой концерт вокальной и инструментальной музыки

Когда бы речь шла обо мне, я не стала бы вам писать, ибо я не верю, что можно рассказать свою собственную историю благопристойно и беспристрастно. Итак, нижеследующие подробности касаются не меня. Довольно будет объяснить, почему я пишу к вам одной из первых: дело в том, что, к несчастью, семейственные заботы не занимают моего досуга.

Я одинока, господа, и никогда не вкушу радостей материнства: я принадлежу к многочисленному семейству рабочих Перепончатокрылых. В одиночестве сердце страждет; неудивительно, что я посвятила себя воспитанию юношества. Одна Бабочка высокого полета, обитавшая неподалеку от Парижа, в лесах Бельвю, и однажды спасшая мне жизнь, перед смертью умолила меня стать воспитательницей ее дитяти, которое вскоре должно было явиться на свет и которого матери не суждено было увидеть.

После некоторых колебаний – впрочем, полагаю, вполне естественных – я сочла, что, хотя другие Перепончатокрылые тоже нуждаются в моей помощи, долг благодарности настоятельно велит мне взяться за это нелегкое дело. Итак, я обещала моей благодетельнице посвятить свою жизнь яйцу, которое она отложила в чашечку цветка и вверила моим заботам. Дитя родилось на следующей день после смерти матери: луч солнца помог ему выйти из яйца.

С грустью увидела я, что ребенок начал свою жизнь с проявления неблагодарности. Он даже не простился с Колокольчиком, приемным отцом, который выносил его под сердцем, и бедный цветок от горя опустил головку до земли.

На первых порах воспитание малыша давалось мне с трудом: он был капризен, как ветер, и легковесен до чрезвычайности. Но легковесные существа не сознают того зла, которое совершают: поэтому они так часто внушают к себе любовь. Итак, я имела счастье, а вернее сказать, несчастье привязаться к бедному ребенку, хотя он, по правде сказать, вел себя так несносно, что мне хотелось назвать его не Гусеницей, а Паразитом, как ни грубо это звучит.

Тысячу раз твердила я ему одни и те же наставления, тысячу раз предсказывала одни и те же несчастья; ветреник был недоверчивее самого Человека и не брал в расчет ни одного предостережения. Если мне случалось оставить его крепко спящим под какой-нибудь травинкой, то, какой бы короткой ни была моя отлучка, по возвращении я никогда не находила его на прежнем месте; помню, однажды мне пришлось нанести довольно продолжительный визит Пчелам из соседнего улья; так вот, за это время он успел с опасностью для жизни взобраться на верхушку высокого дерева, а ведь в ту пору он едва держался на своих шестнадцати ножках.

Прекрасно одетый Усач, превосходный танцор

Когда он немного повзрослел, живость его внезапно сменилась совершенной апатией[260]. Поначалу я решила, что он внял моим советам, но не замедлила понять, что состояние, которое я приняла за плод рассудительности, есть не что иное, как болезнь, настоящая болезнь, сопровождающаяся полным оцепенением. Около двадцати дней он провел без движения, точно в летаргическом сне. «Что ты чувствуешь? – спрашивала я его время от времени. – Что с тобою, милое дитя?» – «Ничего, – отвечал он искаженным голосом, – ничего, добрая моя воспитательница; я не могу пошевелиться, а между тем меня охватывают неизъяснимые порывы; мой недуг не имеет названия; все меня утомляет: не говори со мной, молчать и не двигаться – такое блаженство».

Он сделался неузнаваем. Кожа его пожелтела и напоминала сухую листву; эта наполовину замершая жизнь так сильно напоминала смерть, что я уже отчаялась спасти несчастного, как вдруг однажды, ярким солнечным днем, он постепенно начал просыпаться и вскоре выздоровел окончательно. Он совершенно преобразился: большой и прекрасный, он сверкал самыми роскошными красками. Каким-то чудом на плечах у него распустились четыре лазурных крыла с прелестными переливами, голову увенчали изящные усики, тело облачилось в тонкий бархатистый камзол c красными и черными крапинками, а внизу выросли шесть прелестных крохотных, но очень резвых лапок; он открыл глаза, взглянул вокруг сверкающим взором, взмахнул легкими крылышками, Куколка исчезла и в воздух взвился Мотылек.