Коллектив авторов - Вслед за путеводною звездой (сборник)

Этот город прославлен поэтом великим,
Пятигорск величавый, красивый, родной.
Лермонтов в нем творил душою владыки,
В дом-музее царит образ… будто живой.

Был здесь Пушкин, Толстой в неизбитое время,
В веке том, где нам жить, увы, не привелось.
Очень жаль, что не свиделась с ними со всеми,
Очень жаль, не родилась во времена их эпох.

Пятигорск славится лечебным нарзаном,
С ближних стран, городов, съезжаются к нам:
Отдохнуть, погулять на Провал, да в беседку,
И встретить рассвет с видом на храм.

Наступит октябрь, а с ним день рождения,
Ведь Лермонтову двести лет в этот год.
Мы чтим память поэта, его же творения,
Жаль, жизнь так закончилась рано его.

В Лермонтовском сквере в тайне, в секрете,
Прогремит офицерский бал, вечернего дня:
Дамы в платьях, а их кавалеры в жилете,
В долгом вальсе кружат, сердце сердцу даря.

Пятигорск, Пятигорск! Вот такой он у нас:
Помнит множество добрых, волнующих фраз,
Помнит лица, фигуры, великих людей,
Помнит искренний свет машукских аллей.

На соломинке одуванчика
Мыльный пузырик дрожит… –
Ворожит диво дивное мальчика,
Мальчик за чудом бежит!..

Он бежит, спотыкаясь и падая,
Под ногами вращая шар…
Вечно круглое душу радует:
Творцу и художнику – дар…

Как соломинку одуванчика,
А на ней шар стеклянный огня,
Крутит трубку старик-выдувальщик,
Непонятное все же поняв….

Вспоминает бегущего мальчика….
Выдувальщик – философ в веках:
«Ах! Без детства и одуванчика
Чуда не было б в наших руках!»…

Бог творил и Тебя, и Лукреция
По образу своему, по подобию…
Ты творил… Но даже Венеция
Не могла лицезреть подобного!..

Кобальт неба на вазе синей…
Нить – лозою, как росчерк пера…
Как лучисты глаза России…
И хрустального света игра!!!..

Как тонки, кружевно-поэтичны
Нити звонкие, мастер, Твои!
Лишь с поэзией Данте сравнимы…,
Да еще, может быть, Навои…

Ариадны волшебная нить
В пыль веков и столетий одета…
А Венецию с Русью роднить
Будет нить виртуозная эта!..

Висит косою месяц в небе пьяном,
Кудрявой головой качает тополь,
Мне не нужна та жизнь за океаном,
Мне ни Париж; не нужен, ни Акрополь.

Зарос бурьяном дом до самой крыши,
Никто не косит сочную отаву,
Здесь по углам шуршат одни лишь мыши,
Ведь некому подсыпать им отраву.

Покошены незапертые двери,
С петель слетели узенькие ставни,
Но все же, очень хочется мне верить,
В то, что здесь жизнь была еще недавно;

В то, что жила здесь добрая старуха
И все смотрела пристально в окно –
Где видно неба половина брюха,
Да поля незасеянного дно,

И малость еще виден старый тополь,
И месяц в этом маленьком окне –
Он мне родней и ближе, чем Акрополь,
Да и Парижа он дороже мне.

Путь к Соловкам весомым ляжет грузом,
Но память не билет, назад уже не сдать,
И будет цепь тюремных камер-шлюзов
Хрипеть во сне: «Век воли не видать».

В ответ на вспышку фотоаппарата
Предупрежденье-окрик в мегафон,
Грозит бедою призрак с автоматом:
«Стой, кто идёт! Снимать – запрещено!»

А на речном калязинском раздолье,
Печальным последействием беды,
Нам будет отраженье колокольни
Крестом-перстом строжить из-под воды.

Быть может, зря тревожили руины,
Столбов-тотемов вырубив штыри,
Из чрева капищ, предками любимых
И поверх них взметнув монастыри.

Зло рукотворное залечит мать-природа,
Но может нам обиды не простить,
Из лабиринта света выпустив народы,
Вновь лабиринтом мрака поглотить.

Кресты от звёзд пошли своей дорогой
И вот уже на Петроградской стороне,
Нам будут много говорить о боге
И как-то мало – о блокаде, о войне!

Весенним днём, осенней непогодой
Впотьмах ложится, с солнышком встаёт
Внебрачный сын торговли и природы –
Цветочный ряд у Знаменских ворот.

Пускай вокруг дырявят небо краны,
Пусть город метастазами растёт,
Ласкает глаз завидно-постоянный
Цветочный ряд у Знаменских ворот.

Когда в пустой борьбе иссякнут силы,
Когда смешных обид невпроворот,
Помирит и с женою, и с любимой
Цветочный ряд у Знаменских ворот.

А если вдруг забросит на чужбину
Судьбы-индейки странный поворот,
Я не забуду городок старинный,
Цветочный ряд у Знаменских ворот.

Наводнённый варягами, фрицами выжженный город,
я любила тебя и стеснялась, как пьющую мать.
Сколько будешь в пустыне, пустыней?
Как Мойша, лет сорок? –
чтоб себя изменить – или что-то хотя бы понять.
Здесь крутые холмы и великие прежде заводы,
здесь речные откосы заплёсканы памятью войн,
тут святые отцы
и купцы,
тут дела и заботы,
только память над Волгой – как вдовий отчаянный вой…
В забурьяненых парках шпана полосует скамейки,
треть моих одноклассников умерли или сидят.
Я по пыльным дорогам старательно делаю змейки,
поминая бомбёжку и тщетно полёгших солдат.
По путям неметёным без страха хожу даже ночью…
Не боюсь темноты, но мой ужас другой и сильней:
что душой обезбожен, как улицами обесточен,
город; ты меня жжёшь, как велел преподобный
Матфей,
чтобы было светло и не холодно мирно жующим.
Ты не любишь меня.
Ну, а я в тебе просто живу.
Сколько ты простоишь на изломе меж; прошлым
и сущим?
Моя мать никогда не пила.
Уезжаю в Москву.

в твери все обычно
под колесами «москвича» пострадал нетрезвый
отпущен домой
в коротких сводках в адских печах
горят мои сутки
попахивает тюрьмой
и землей немного местный несытный хлеб
в подворотнях пиво и героин
очередной авгий вычищает наш древний хлев
чтоб на этот хлеб намазывать маргарин
в кафе на набережной
с видом на волжский лед
сижу
с телефона читаю Карамзина
он плакал в Твери еще в тысячу восемьсот
весна

Никто не умер, но такая грусть…
Не будет песен, молодость проходит.
Дай руку, я когда-нибудь вернусь –
кататься по Неве на пароходе.
Спасибо, друг, ты дышишь мне в плечо,
присутствуя на этой панихиде.
Мы сыплем бисер букв, мы ни о чём
беседуем, важнейшего не видя –
как ты робеешь, будто бы влюблен,
но не влюблен, а просто март, наверно.
Моих волос невыбеленный лен
летит по злому питерскому ветру.
В воде чугунной – вроде бы фрегат –
подобие, декор, инсценировка.
Я выстыла на этих берегах,
мне холодно и больно, и неловко.
Пора домой, тебе в машину, мне
в машину; все понятно, мы не дети.
В Неве, на самом дне, на глубине
остались годы – лучшие на свете.

Еду ощупью в ночи.
Мой немой усталый город,
твой истаивает морок,
тихо двигатель мурчит.
От руля тепло руке,
шепчут старенькие шины,
я пою чуть-чуть фальшиво,
что-то тает вдалеке –
вроде стройных этажей
за рекой и обелиском.
Поздний стриж летает низко.
Темень, павшая уже,
осязаема на пальцах.
Я петляю по прямой.
Негде выспаться остаться
и не хочется домой…