Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене
На «страшно здесь оставаться после предпринятого шага» отец Александр отвечает, что жить — везде страшно Туг мы хотя бы знаем, чего надо опасаться. А там ужасы непредсказуемы.
Уходим. Почти ушли. Нет, ещё «лестничный разговор» как бывает «лестничное остроумие». Об «Истоках религии» Павел рассказывает, какое впечатление на него, атеиста, произвела эта книга.
Хозяин находит в себе силы заинтересоваться. Говорит что писал «в пространство», не для печати. Читательских писем он не получает. Поэтому так важны для него устные отзывы «Атеиста» пропускает мимо ушей. Обычно он парировал незамедлительно: «Атеистов нет. Есть идолопоклонники те кто ставит на место Бога карьеру, деньги, славу, иногда собственного ребёнка или машину — мало ли у нас фетишей?» Но сегодня у него другая задача: не доказать истину, а удержать любимого мной человека.
На прощанье обещает мужу;
— Я буду за вас молиться.
Это очень важно. Новодеревенская знакомая Зоя М передала мне чьи‑то горячие слова: «Наш батюшка помолится — мёртвый встанет». Но для моего атеиста — это чистая абстракция.
Зоя — не единственная, кого я здесь узнала. Однако для меня — человек номер один. Люди встречаются не случайно — убеждён Мень. Кто‑то послан вам, кому‑то посланы вы. И то и другое, в конце концов, для вашего же блага. В отношении моей новой знакомой это особенно справедливо. Круглолицая серьёзная, но без надутости, похожая на финку Зоя излучает доброжелательство.
Она первая заговорила со мной. Оказалось: живёт тут неподалёку, круглый год снимает комнату. Под влиянием отца Александра бывшая «невера» начала совершенно иную жизнь совершенно с другими измерениями. Несколько лет назад хулиганы устроили дикий разгром в её мастерской, побили почти все работы. Но она спокойна. Говорит: «Бог расчищает пути». Странно слышать это от профессионала, лепившего Пастернака, Ахматову. Какое мужество!
Зоя всей душой хочет мне помочь. Поэтому тяну к ней своего упирающегося мужа Не в коня корм… К простенькой опрятной комнатушке с изображением Сретенской церкви на стене, к хозяйке, которая любовно написала её в румянце зари, у меня — чувство притяжения, по сродству, у мужа — отталкивания, по несходству.
Посыпались разрешения на выезд. «К съезду!» — толкуют отъезжающие.
26–й съезд партии, как никакой другой, проник в мои поры. Это мне дано такое «послушание». До глубокого вечера, часто до полуночи корректирую я в газете съездовские материалы. Не приведи Бог пропустить ошибку. Теперь, правда, не те времена, когда за газетную опечатку можно было поплатиться головой. Ещё помнят старые корректоры, как за «Сказку о царе Сталине» (вместо Салтане) сажали в тюрьму. Но всё равно вызовут на ковёр, а то и уволят с работы.
В какой‑то приезд я сказала Меню: «Не хочу, чтобы меня вызывали на ковёр». Он не понял: «Если мы не пожелаем работать на ковре, на нём будут бить в барабаны из человеческой кожи».
Пока я потею на ковре корректорской. Впрочем, люди вокруг—душевные. Работаем парами. То я за подчитчика, то за сверяющего текст. Долго, нудно, однообразно.
Муж получил разрешение на выезд. И отказался, остался. Из любви к дочке и немного — ко мне. На все мои жалобы и сетования Мень твердит одно:
— Любите его! Молитесь за него! — И видя, как я измучена, присовокупляет: — Конечно, прижимая к груди дикобраза, рискуешь испытать неприятные ощущения. Но его тоже жалко.
Моё восстановление в СП дальше бюро не пошло. Неведомые мне барьеры. Раздвигать руками серую протоплазму, как ветки в дремучем бору, чтобы выбраться на дорогу, — этого я не умею.
Дочь старается поменьше бывать дома. И угодила в плохую компанию. Вытягиваю её обеими руками, как на той ташкентской картине. Первое, что приходит на ум, — ехать в Новую Деревню. По счастью, она не сопротивляется: Александр Владимирович ей по душе.
Как добр он и ласков, каким проникающим в самую глубь взором встречает наше «страшное» признание: в лихую годину жизни мы занимались спиритизмом, чтобы узнать у духов, как вести себя дальше.
Притягивает за плечи нас обеих — сам олицетворённое сострадание:
— Бедные девочки — мёртвых спрашивали…
Фатализм, — вразумляет нас отец Александр, — свойство грубых натур. Все мы хотим готовых решений. Нас тянет назад, к зверю, к неживой природе. По Фрейду — это регрессивный синдром.
Выслушиваем притчу о страдальце, который, не выдержав напастей, воззвал к Богу:
— Ты же видишь, как я мучаюсь. Почему не поможешь мне?
— А я жду, — отвечает Бог, — что ты решишь, чтобы не мучиться так…
Ему хочется нас отвлечь, повеселить, и он к восторгу Саши, любящей всякую живую тварь, начинает рассказывать об… обезьянах. Выясняется, что он изучал их поведение и привычки. Обезьяна–мать никогда не расстаётся с детёнышем — вот главное правило. Это избавляет от чувства страха и его, и её.
Туг, пожалуй, ответ и на «плохую компанию», и на дочкины побеги из дому. Делаю вывод: пусть побольше будет у меня на глазах. Школьные каникулы дочь проведёт, работая внутренним курьером в моей же газете. Побегав 40 раз в день вверх-вниз по лестнице (редакторская, корректорская, типография), она вдруг пожелает получить высшее образование. Станет посерьёзнее относиться к учёбе, а до того занималась шаляй-валяй.
Лето — жаркое. Парюсь в застеклённой до потолка теплице газетного комбината. Зато какое счастье — выбраться за город. С первого класса ранние вставания были мукой для меня. Мне, сове, легче всю ночь не ложиться, чем на рассвете продрать глаза и поспеть к открытию метро. Теперь — не то. Теперь встаю как миленькая и еду. Есть куда и есть к кому…
Сегодня я не одна — со мной коренная жительница Пушкино Нина Р., молодой технолог, умненькая, милая, крещённая во младенчестве, но от церкви далёкая. Парадокс нашего парадоксального бытия: не она — меня, я — её привела в Новую Деревню, что в трёх километрах от её дома, 7 минут на автобусе. Об отце Александре Нина даже не слышала. Но буквально накануне нашей с ней встречи у московских знакомых почему-то упрекнула свою мать: «Все ставят родным свечки за упокой, а мы бабушке никогда не поставим…» (бабушка её и крестила). По пути с кладбища, — тут же, рядом, за пустырём, — впервые зашли в Новодеревенскую церковь, купили свечу. Незнакомый священник прошёл мимо них, и Нинина мать проводила его недоверчивым взглядом: «Никак наш батюшка — еврей?!»
И вот мы сидим у этого нетипичного батюшки. Отец Александр посте отпуска, провёл его, как обычно, в Коктебеле. Бронзовый. Но скорбный какой‑то, озабоченный. Нина стесня–ется. Говорю за неё я. Надо же, такое совпадение: впервые за 30 лет жизни переступить церковный порог, заострить внимание на необычном служителе и почти тут же быть ему представленной.
— Все это закономерно, — не удивляется Мень. — Если закономерна молекула, закономерна снежинка, то тем более не может быть случайной человеческая судьба. Это все‑таки не снежинка.
Нину он принимает радушно. Точно всю жизнь ждал. Но грустен против обыкновения.
— Что случилось? — допытываюсь у Зои. И узнаю: у A. B. неприятности. Одна из певчих настрочила жалобу: он, мол, принимает «чужих» в ущерб пушкинским. Это — заведомая ложь.
Но как бы там ни было, конфиденциальные беседы в сторожке кончены. Отца Александра вызывали в Совет по делам религии, допрашивали, разрешили посетителей «со стороны» принимать только вне ограды.
— Не переживайте, — утешает меня Зоя, — контакты не прекратятся. Ведь все это — человеческие судьбы. Отец никогда не согласится на разрыв–отношений с «чужими», то есть с интеллигенцией. Но пойти на уступки придётся.
Как же мудро и своевременно послана мне Нина! Она — «своя». Ей разрешено будет входить в кабинет. Можно передать книгу, записку. А я вместе с другими буду ловить отца Александра за оградой. Ох–ох–охонюшки…
Решаюсь: креститься. Знаю, что отец никого не подталкивает, пуще всего опасаясь, как бы крещение не вылилось во что-то чисто внешнее.
Креститься, не приняв «всего чина церковной жизни», по Меню, всё равно что поезд дальнего следования снять с железнодорожного пути и водрузить на траву.
Есть и другие ловушки. После крещения человек–невеличка может превознестись в собственных глазах: вот я какой! вы все — мне не чета! Я присоединился к христианскому братству, которому две тыщи лет, а вы, неприсоединившиеся, прозябайте в своём ничтожестве.
— Крестился, но стал уже и хуже, — как‑то сформулировал Мень.
Нет, внутренне я ещё — полуязычница. А кто, кроме таких кремнёвых натур, как отец Сергий Желудков, имеет основания заявить: «я — христианин»? Но я не знаю более притягательного примера в жизни, творчестве, человеческих отношениях, чем тот, что дают христианские наставники. И первый из них — отец Александр.