Коллектив авторов - Спросите полисмена

«Я должен сделать вид, будто нашел Комстока мертвым, точнее, убитым, поскольку у меня не было времени для второго выстрела, который оставил бы следы на коже. Машина – мое оправдание исчезновения с места событий. Ведь в ней мог убегать убийца. Я должен был погнаться за ней».

Но, добравшись до собственного автомобиля, он понял, что дело обстоит сложнее:

«Если я нагоню эту машину, то должен буду остановить водителя. А тогда придется раскрыть, что Комсток мертв. Но если я уеду сейчас, то тело обнаружат не раньше чем через полчаса. Мне надо выиграть время. Нужно оправдание, почему я не догнал автомобиль».

Этим оправданием становится констебль, тихонько катящий себе на велосипеде. Алан Литлтон намеренно сбил его и сочинил историю: мол, он ехал не по той стороне, положившись на то, что (а) на мощеной дороге следов аварии не останется, (б) кровь будет на противоположной стороне дороги, куда он положил несчастного, (в) после сотрясения мозга у того останется лишь смутное воспоминание о случившемся. Тут, как ясно показывает история миссис Бартельми, он просчитался. Это станет опасным для него моментом, если расследование когда-нибудь выйдет на верный путь.

История про бензин тоже выдумка. Бак, как всегда, был полон, но ему нужно было оправдание для задержки, а потому Алан слил бензин в каком-нибудь уединенном месте. На протяжении всей истории он проявил способность импровизировать на ходу и изобретательность, не говоря уже о храбрости. Это уединенное место было, скорее всего, съездом с основной дороги, который Алан заметил по пути в больницу, резкий поворот, укрытый за высокой изгородью и деревьями. Полагаю, поиски вдоль канав там определенно выявят следы пролитого бензина – пожухшую траву или землю. Он свернул за изгородь, пока в машине лежал без сознания Бартельми, а ведь последний в любой момент мог очнуться. Сделать предстояло немало, и ему следовало поторапливаться. Надо было испортить изнутри ствол имевшегося у него пистолета, прежде чем передать полиции, которая непременно затребует его. Алан проделал это простым способом, который я лично испробовала – основательно исцарапав ствол песком или землей. Процесс занимает всего пять минут, с необходимостью удалить все следы земли и песчинки, вероятно, дольше. Наверное, он подпилил край спускового механизма, что можно сделать карманной пилкой или тонким шероховатым камешком. Это надежный способ изменить характеристики огнестрельного оружия, но он пришел бы в голову только человеку, обладающему обширными познаниями в баллистике. Покончив с этим, Алан приехал в больницу в то время, которое назвал.

Мои выводы ясны, но не могут быть доказаны. Убившую Комстока пулю выпустили из пистолета, характерные особенности которого были уничтожены. Но Алан Литлтон – человек исключительно порядочный и честный, и если обвинят невиновного, уверена, он заговорит. А до тех пор и я буду молчать и запишу, что, по моему убеждению, убийство не всегда может считаться преступлением. Хорошо, что покойного лорда К. нет в живых.

Какая ирония! После всех моих наставлений Салли у меня на руках реконструкция преступления со следами ног, пятнами крови и прочими обязательными составляющими детективного романа. Не хватает лишь мотива, докапываться до которого я не намереваюсь. Мне достаточно мысли, что, невзирая на пистолет в кармане А., преступление не было спланированным, и на все неожиданные повороты находился изобретательный выход. Не думаю, что убийство тяжким грузом ляжет на совесть А., но если умрет Бартельми, вина за эту смерть будет преследовать его до конца жизни. Как и беды, преступления никогда не ходят поодиночке.

Nota bene. Чтобы развеять подозрения и поощрить версию о третьем пистолете, надо бы заплатить Салли обещанные полкроны.

– Но люди приходят в этот театр не посмотреть пьесу, они приходят посмотреть на сэра Джона Сомареса. Попробуйте опровергнуть мои слова.

Елейный церковный голос, поставленный не хуже, чем у самого сэра Джона, внезапно стих. Собравшиеся за столом на сцене собственного театра сэра Джона затаили дыхание, но не успел тот или кто-либо еще заполнить пустоту, как провокатор продолжил – вкрадчиво, уверенно и со спокойной властностью, от которой плечи сэра Джона раздраженно дернулись, хотя с его лица не сходила доброжелательная улыбка хозяина застолья и мирянина.

– Походка сэра Джона, голос сэра Джона, манеры сэра Джона – вот ради чего приходят ваши зрители. Никому сегодня не нужна настоящая актерская игра. Настоящей актерской игры вообще не существует. Вы, сэр Джон, не актер, вы просто – и умно! – неизменный набор манер и гримас, к которому вы приобщили своего зрителя и за который он готов платить аплодисментами, лестью и деньгами.

– А что вы называете настоящей актерской игрой, дорогой мой Петтифер? – спросил, улыбаясь, сэр Джон, пока труппа застыла в ожидании – кто-то изумленно, кто-то с приятным возбуждением – какую еще ересь изречет затесавшийся среди них седой прелат.

Архиепископ Мидлендский освежился глотком воды, как оратор, считающий, что изрек нечто важное, и хочет, чтобы его мысль дошла до всех.

– Настоящей актерской игрой я называю воплощение на сцене характера. – Он промокнул губы снежно-белой салфеткой и на сей раз обратился ко всей труппе, поскольку, как бывший директор школы, всегда принимал как должное если не интерес, то внимание своей аудитории. – А под воплощением характера…

Бурнемутский собор, где он много лет служил, имел очень высокие потолки, и архиепископ приучил себя говорить медленно, елейно и чрезмерно точно проговаривая слова, что прекрасно подходило для акустики, но казалось занудным в повседневном общении.

– …я подразумеваю абсолютное изменение тембра естественного голоса актера и вживание им в совершенно иную личность. Актер должен прожить свою роль. Мы с мальчиками репетировали и ставили Шекспира, поэтому могу утверждать, что немного знаком с проблемой. Да, да, актеру следует проживать свою роль. Если исходить из данных стандартов этого типа актерской игры, то все это так же почило, как додо. Сегодня у нас нет актеров.

– Птица додо не просто почила, – заметил сэр Джон, и его плечи красноречиво выразили как порицание, так и скорбное приятие сего факта. – Она вымерла. Сейчас мы своих монстров – шкура, плавники, перья – предпочитаем чуть менее… монстрообразными. «С ног похож на человека, и плавники вроде рук!»[8] Боюсь, сегодня такое не в моде. Как и мистер Краммлз, достопамятный мистер Краммлз, если вернется на английскую сцену.

Сэр Джон, несколько утомившись, что ему твердят, мол, он не умеет играть и зрители приходят посмотреть не на его искусство, а на ужимки, выпил и поставил бокал на стол, но продолжал крутить тонкими пальцами тонкую ножку. Прелат же, в котором было слишком много от педагога, чтобы считаться идеальным гостем, возобновил наступление:

– Ах да, Краммлз! – И снисходительной улыбкой он сбросил Краммлза со счетов. – Но, дорогой мой, я говорил про актеров – не про фигляров. Так вот, я видел вашу игру несколько раз, даже много раз. И мне показалось, будто с вашими дарованиями, с вашими, скажем так, весьма значительными дарованиями…

На губах Мартеллы мелькнула тень заговорщицкой улыбки, когда она поймала взгляд мужа.

– …вы могли бы порвать с традицией, предписывающей звезде труппы быть своего рода портновским манекеном, которому, разумеется, полагается иногда перемена костюма, но он, по сути своей, всегда один и тот же.

Архиепископ снова отпил воды. Мужчина справа от Мартеллы громко произнес:

– А старый дуралей прав.

Сэр Джон улыбнулся, ведь сомневаться можно было в его манере игры, но не в обаянии.

– Нельзя разочаровывать зрителя.

Перед глазами у него возникла картина, столь же яркая, сколь мимолетная: преданная галерка ждет весь вечер под дождем премьеры, аплодирует до последнего мгновения, когда в ложах уже заворачиваются в меха и накидки, хлопает, когда он появляется на минуту между машиной и задним входом в театр. Ревностный швейцар всегда разделял галерочные толпы сэра Джона на два длинных хвоста, освобождая дорогу к служебному входу.

– Зрителю чересчур угождают, – сухо возразил архиепископ. – Это потакание самому себе, дорогой сэр Джон.

Сэр Джон, вынужденный в будний день выслушивать в собственном театре проповедь длиннее той, какую ему обычно приходилось сносить по воскресеньям в церкви, сделал вид, будто смирился. Приняв его мину за знак согласия, архиепископ продолжил: