Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

Кто-то из нас, кажется, плакал — я не мог понять — кто. Мне плакать не хотелось. Я ощущал чудовищное изумление увиденным — именно изумление, которое не проходило, пока Вадим не затряс меня за плечо, что-то шепча и тыча рукой в сторону ручья.

Сквозь листву я увидел негров.

Это было вполне закономерно — я даже не удивился. Несправедливо было бы, если бы они ушли отсюда. Это было бы нарушением каких-то законов… ну, высшей справедливости, что ли?

Негров было около десяти, и они появились по ручью — по течению. До сих пор не знаю, были ли это те же, что сожгли селение. Да и не важно это. Они шли — вооружённые, но беспечные — по воде и перекликались скрежетом и скрипом.

"Переговаривались" — не подходило. Переговариваются люди. А тут… вот прошлым летом мы стреляли крыс в развалинах собора недалеко от кинотеатра. Когда они стрекотали, перебегали с места на место и, поблёскивая глазками, смотрели на нас — я и испытывал нечто похожее: отвращение и азарт, смешанные с лёгким опасением — вдруг бросятся?

Нет. Опять немного не так. Если бы те крысы правда начали бросаться на людей — я бы испытал нечто подобное чувству, которое посетило меня, когда я наблюдал за идущей по ручью группкой негров.

Отвращение. Страх.

И — доминирующее — желание уничтожить опасных тварей.

У Сергея слева от меня были белые губы. Вадим — справа — резко покраснел, даже побурел.

— Ребзя, — Олег Крыгин говорил спокойно-спокойно, только почему-то употребил это словечко, которым мы не пользовались уже года два, — знаете, их надо убить.

Помню, что я взвёл курок и выстрелил. Ещё — что рядом ахнула вертикалка Кольки, взвизгнула дробь, и я ещё отметил: чудом не влетел под залп. А дальше я оказался внизу, и передо мной, визжа и поливая берег ручья мочой и кровью, пятился высоченный негр — он бросил оружие и с вибрирующим визгом хватался за мой палаш, до половины вошедший ему в живот.

Что же ты так визжишь, мерзкая ты тварь? Кажется, тебе больно? Похоже, тебе не хочется умирать? Жаль, жа-аль — тем, кого вы убили, тоже не хотелось…

Подыхай, гадина!!!

Никогда в жизни я не ощущал такого всплеска ненависти. Кого мне было ненавидеть, за что? Все мои прежние чувства выглядели бледными тенями в сравнении с этим — я ничего не видел по сторонам, оглох и был бы наверняка убит, так как даже не заметил взлетевшего над моей головой топора. Но Андрюшка Соколов ахнул негра по затылку своим мечом-бастардом, занеся его обеими руками — меч попал плашмя, вот только сила удара размозжила негру череп…

Больше я никого не убил, хотя ещё с минуту искал, отталкивая и не узнавая своих же. Кто-то матерился; кого-то била дрожь так, что он уронил оружие и сам сел там, где стоял; кто-то наоборот — рассматривал свой клинок с интересом и удовольствием; кто-то — так же, как я — искал, кого бы ещё приколоть… Негры лежали в ручье и по берегам, как мешки с красной краской, каждый из которых подтёк сразу в нескольких местах.

А ещё потом мы увидели девчонок. Они стояли на берегу — подальше — и даже отсюда было видно, какой у них в глазах ужас.

Тяжёлый был вечер. Нет, девчонки нас ни в чём не упрекали. Но само собой получи-лось так, что мы расселись двумя полукружьями по разные стороны костра, и говорить было не о чем. Никто не шути, не пел, вообще все молчали.

Словно между нами выросла стенка из трупов. Аккуратная такая.

Подтекающая кровью.

Молчание становилось невыносимым. В результате я оказался на ногах, что интересно — без единой мысли, вообще не понимая, о чём собираюсь говорить, коли уж встал. А на меня смотрели все. Внимательно и выжидающе.

Грешен — считаю импровизацию вершиной ораторского искусства. Даже в школе я никогда не готовился к выступлениям, считая, что вдохновение важнее гор перелопаченной литературы. Но тут — честное слово! — я не знал, о чём говорить. Знал только, что в нашу команду вогнали мощный клин…

— Девчонки нас боятся, — сказал я. — Наши девчонки… — я нагнулся и обеими руками поднял палаш, на треть выдернув его из ножен. — Вот. Этим клинком я убил одного негра. А до этого ещё одного застрелил… И ещё одного — до этого, когда спасал себя и Танюшку. Я никогда никого не убивал. Только на охоте, вы же все знаете. И ещё — ни на одной охоте я не видел того, что видели мы сегодня. Мне бы очень не хотелось увидеть такое ещё хоть раз. И делать то, что я делал — не хотелось бы тоже. Но, боюсь, мы попали в такой мир, где всё это — часть повседневности. Нам и дальше придётся убивать… и, возможно, умереть той смертью, которую мы видели. Мне не хочется этого говорить, мне даже и думать об этом не хочется. Я, как и вы, о таком только в книжках читал и в кино смотрел. Но я хочу жить. И для этого я буду жить так, как получается здесь. Я не дам за здорово живёшь отрезать себе голову. И сделаю всё, от меня зависящее, чтобы ни единого волоска не упало с голов наших девчонок. Даже если, — я смерил их спокойным долгим взглядом, — даже если они и дальше будут на меня так смотреть, — я аккуратно вдвинул палаш в ножны и, сев, негромко попросил: — Тань, дай соль, пожалуйста. Грибы что-то недосоленые.

Грибы были посолены в меру. Я ел пересоленные и безмятежно улыбался.

В эту ночь мы четверо — Вадим, Сергей, Андрей Альхимович и я — не спали долго. Сидели у костра, понемногу поддерживали его и разговаривали.

Разговоры были печальными и деловыми. Начались они, естественно, с обычных рефлексий на тему, как всё это было ужасно — в общем, "я его колю — а он мягкий…" Но довольно быстро перешли на вопрос, как нам тут дальше жить. Пятнадцать мальчишек, двенадцать девчонок, постоянная оппозиция в лице Сани. Тяжёлая, если можно так выразиться, внешнеполитическая ситуация. Напряг с едой…

На "напряге с едой" Вадим проурчал нечто пессимистическое животом и слегка разрядил обстановку, если не считать, что в следующие десять минут разговор вертелся вокруг кафе "Север", домашней кухни и прочего. Пришлось приложить усилия, чтобы с этой темы съехать.

— Нам бы ням-ням бы, буль-буль бы нам бы, — задумчиво произнёс я в заключение фразочку из "Музыкальной хроники". А Вадим вдруг негромко, но очень прочувствованно затянул:

Его выслушали с интересом. Но потом Андрей попросил:

— Заткнись, а?

— Хорошо, — покладисто согласился Вадим. — Но я одно знаю: мы влезли в чужую войну, ребята. И что делать — так и остаётся вопросом, сколько бы мы не говорили.

— Почему? — возразил Сергей и. поднявшись на ноги, гибко потянулся. — Договорились ведь. Идти к Волге. Идти вперёд. И Олег правильно сказал — воевать так воевать. Ведь ясно же, что другой жизни тут не будет. А чужая война, нет — это, Вадим, разговоры. Как раз те, от которых ничего не изменится.

— Знаешь, — Вадим почесал нос, — я вот сейчас подумал. Сейчас, — с нажимом повторил он, бросил в огонь ещё одну ветку и оглядел нас цепкими серыми глазами. — Мы все друзья. Что нам друг другу-то врать? Мы сможем? Сможем тут жить? Так, чтобы не сойти с ума?

— Люди живут, — заметил Андрей.

— Видели мы, как они живут, — возразил Вадим. — Это всё равно — жить под расстрельным приговором.

— Ну, выбора-то у нас всё равно нет, — сказал я. — Или мы — часть этого мира. Или мы — трупы. Трупы я видел. Стать им меня не тянет.

— Значит — идём к Волге? — Сергей упёр руки в бока. — Держимся вместе, как в обычном походе?

— Как в необычном походе, — ответил Андрей. — Но в целом ты прав.

Константин Никольский.

— Двадцать третье июля, — Вадим облизнул потрескавшиеся губы. — По расчётам мы уже должны выйти к Волге.

Я промолчал, придерживая рукой ножны палаша. Последние две недели мы шли непрерывно, по 25–30 километров в день, в основном — бесконечными лесами. Мы отощали, хотя питались не так уж плохо. Кроме того, у многих разваливалась неприспособленная для дальних переходов обувь, а одежда пострадала почти у всех.