Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

С «Орлеанской девственницей» было еще хуже. Ей не помогли ни сбереженная ею девственность, ни ее, ни переводчика монархические настроения, ни подвиги во имя короля. Цензура не только запретила постановку драмы, но и выпустила эстетское постановление о том, чтобы впредь белым стихом драмы не переводить. То ли в цензуре сидели фанатичные защитники рифмы, то ли цензоров утомляло чтение верлибра — поди угадай…

Путешествие по Швейцарии, а может, и унизительная борьба с насильницей цензурой напомнили сыну рабыни Жуковскому, что по эту сторону границы еще не все свободны. Книгопродавец Попов купил на его имя семью крепостных, и теперь пришлось выкупать этих его рабов, чтоб выпустить их на волю. К тому же за разговорами он все забывал отпустить на волю и слугу своего Максима. Он сделал это сейчас. Следует признать, что не всякий либерал решался реализовать свои высокие идеи себе в убыток, как сделал бескорыстный удачник Жуковский.

В конце февраля 1822 года Саша собралась с детьми в Дерпт — она еще хворала сама, но хотела непременно присутствовать при Машиных родах: Маша ждала второго ребенка. Жуковский взял отпуск и отправился сопровождать Сашу. Две недели отпуска пронеслись быстро, пришел день отъезда. Стемнело. Возок Жуковского запаздывал. Жуковский уговорил Мойеров идти спать. Маша еще долго стояла в дверях спальной наверху. Потом ушла, взяв с него обещание, что он разбудит ее перед отъездом. Все стихло в доме. Жуковский дремал в кресле в гостиной… Послышался скрип полозьев за окном. Он поднял голову. Можно было ехать. Жуковский услышал, что Маша не спит. Поднялся к ней, сказал, чтоб она не вставала. Она попросила, чтоб он ее перекрестил, и спрятала лицо в подушку…

Он уехал: у него не было никаких дурных предчувствий. В Петербург он вернулся 10 марта, а еще через неделю с небольшим какой-то случайный приезжий сказал ему, что Марья Андреевна Мойер умерла родами… Жуковский поскакал в Дерпт.

«Потеря ужасная: ребенка вынули мертваго, — писал Тургенев князю Вяземскому в конце марта. — Подробностей мы еще и по сие время не знаем. Я потерял в ней нежнейшаго, истинного друга. Хотя никогда не видел ее в этой жизни, но почти всякую почту переписывался. Какой прелестный ангел! She was too pure on earth to dwell!»

«Что Жуковский?» — спрашивал в ответном письме Вяземский.

Что Жуковский?

В его тогдашних письмах нет отчаянья. Скорее, напротив, тихое умиление, сладость печали. Точно он давно ждал подобного и успел подготовить себя к ее смерти. Ее смерти, но все же (как он убедился тридцать лет спустя) не своей. Он проводил тихие часы на ее усыпанной цветами могиле. Написал стихотворение об их последней встрече.

«Примем вместе Машину смерть, — писал Жуковский Авдотье Елагиной, — как уверение Божие, что жизнь святыня; уверяю вас, что это теперь для меня понятнее; мысль о товариществе с существом небесным не есть теперь для меня одно действие воображения, нет — это опыт! Я как будто вижу глазами этого товарища и уверен, что мысль эта будет час от часу живее, яснее и ободрительнее. Самое прошедшее сделалось более моим, промежуток последних лет как будто бы не существует, и прежнее яснее, ближе. Время ничего не сделает… Мысли о ней, полные ободрения для будущего, полныя благодарности за прошедшее, словом — религия! Саша, вы и я будем жить друг для друга во имя Маши, которая говорит нам: незримая я, но в лице мы одном… Машина дочь… не имеет полного понятия ни о чем, весела, бегает, смеется… Милая Машина дочь теперь и ваша! И для нее вам должно беречь себя…»

Среди прочего очень любопытно в этом письме желание изгнать из памяти столь тяжкий для Жуковского «промежуток последних лет», который теперь, после Машиной смерти, «как будто бы не существует». Видимо, прежняя боль смягчилась. Но Боже, какою ценой!

Пасхальную неделю Жуковский тоже провел в Дерпте. В Святую пятницу снова молился на ее могиле:

«…теперь знаю, что такое смерть; но бессмертие стало понятнее — жизнь не для счастия: в этой мысли заключено великое утешение. Жизнь для души — следственно Маша не потеряна».

И вот еще письмо о Маше:

«Знаю, что не стою ея, но остаток жизни этому чувству. Она оставила ко мне письмо, написанное ко мне не в минуту предчувствия, но она хотела, чтобы я не одним воображением слышал ея наставительный голос из гроба».

И снова о ее могиле:

«Последние три дня мы все провели на ея могилке, садили деревья. Первый весенний вечер нынешняго года, прекрасный, тихий, провел я на ея гробе. Солнце светило на него так спокойно. В поле играл рог. Была тишина удивительная; и вид этого гроба не возбуждал никакой мрачной мысли: поэзия жизни была она. Но после письма ея чувствую что она же снова будет поэзиею жизни…»

На могиле ее были слова из Евангелия от Матфея: «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Аз успокою вы…» И еще любимые Машины строки от Иоанна: «Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога, и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: “Я иду приготовить место вам, приду опять и возьму вас к Себе…”»

Рисунок с изображением Машиной могилы был теперь у Жуковского всегда на столе. А при каждой возможности он приезжал сюда, на это привычное дерптское кладбище, что у московской дороги.

В 1824 году Жуковский возил в Дерпт опекаемого им (среди многих других) поэта Константина Батюшкова, чье психическое заболевание доставило Жуковскому немало хлопот. Жуковский надеялся, что Батюшкова возьмутся лечить в Дерпте, но в конце концов пришлось везти его в Дрезден. В Дерпте Жуковский посетил, конечно, Машину могилу и так описывал это посещение в письме Авдотье Елагиной:

«Чувство, с каким я взглянул на ея тихий, цветущий гроб, тогда было утешительным, усмиряющим чувством. Над ея могилой небесная тишина! Мы провели вместе с Мойером усладительный час на этом райском месте, когда-то повидаться на нем с вами? Посылаю вам его рисунок; все, что мы посадили: цветы и деревья, принялось, цветет и благоухает».

При дворе знали о его горе. Он подробно написал обо всем императрице и великой княгине. Желая отвлечь его от грустных мыслей, императрица поручила Жуковскому давать уроки еще одной немецкой принцессе — помолвленной с великим князем Михаилом Павловичем принцессе Вюртембергской Фредерике-Шарлотте-Марии, приехавшей уже в Россию и принявшей имя великой княгини Елены Павловны. Кроме того, Жуковский должен был начинать подготовку к занятиям с наследником.