Антон Первушин - Оккультные войны НКВД и СС
Примерно к исходу XIV века Запад достиг высшей точки расцвета, после чего начался период упадка. Культура пошла по ложному пути, она перестала "служить для счастья человека" и "из величины подсобной сделалась самодовлеющей". Под властью буржуазии, главным образом еврейской, западные нации разложились. Русская революция - начало конца всей Европы. Но есть в мире сила, способная повернуть вспять колесо истории. Это кочевники центрально-азиатских степей, прежде всего - монголы. Сейчас, пусть "в иных формах", они находятся на том этапе общего для всех народов исторического пути, откуда пять столетий назад Запад свернул к своей гибели. Монголам и вообще всей желтой расе суждена великая задача: огнем и мечом стереть с лица земли прогнившую европейскую цивилизацию "от Тихого океана до берегов Португалии", чтобы на обломках старого мира воссоздать новую культуру по образу и подобию своей собственной.
Любовь Унгерна к монголам предопределила традиционную в системах такого рода ненависть к евреям. Первые несли в себе божественное начало, вторые - дьявольское. Одни были воплощением всех добродетелей прошлого, другие - всех пороков настоящего. Монголы были прирожденными мистиками, как сам барон, евреи - сугубыми рационалистами, и в этом качестве они олицетворяли собой все то, что Унгерну было ненавистно в цивилизации XX века.
О масонах Унгерн никогда не упоминал. В духе "Протоколов сионских мудрецов" он полагал, что еврейство, основываясь "на принципах Талмуда", стремится к власти над миром путем "уничтожения наций и государств". Позднее, уже в плену, Унгерн предрек, что власть в России "непременно перейдет к евреям, так как славяне неспособны к государственному строительству, а единственно способные люди в России - евреи". Вообще, он постоянно говорил о физическом, умственном и моральном вырождении русских. В этой связи евреев тем более следовало уничтожить, дабы образовавшийся в России вакуум духа и власти был бы заполнен не еврейским началом, а восточным, выраженным прежде всего в буддизме.
"Мистицизм барона, - писал Борис Волков, - убеждение в том, что Запад - англичане, французы, американцы, сгнил, что свет с Востока, что он, Унгерн, встанет во главе диких народов и поведет их на Европу, - вот все, что можно выявить из бессвязных разговоров с ним ряда лиц".
На самом деле выявить можно гораздо больше. За его "мистицизмом" стоит расхожая мысль о том, что одряхлевшая Европа, как некогда Рим и Византия, будет разрушена несущими свежую кровь новыми варварами. Этой идеей пропитан был воздух начала века. Брюсов вопрошал: "Где вы, грядущие гунны, что тучей нависли над миром?" Блок провидел "свирепого гунна", который будет "в церковь гнать табун и мясо белых братьев жарить". Да и сам Унгерн не случайно, по-видимому, подчеркивал, что его род ведет происхождение от гуннов.
Барон был одним из многих, кто предрекал гибель западной цивилизации, но единственным, кто, сам будучи ее творением, решил сразиться с ней не за письменным столом и не на университетской кафедре, а в седле, на поле боя…
***
Монголы называли Унгерна "богом войны", и это не только метафора.
В отличие от ислама и христианства буддизм никогда не прибегал к огню или мечу, никому силой не навязывал своих догматов. Буддистские уставы запрещали проповедовать учение тому, кто едет на коне, на слоне, на телеге, кто держит палку или топор, а также надевшим панцирь и взявшим меч. Мысль о том, что сам проповедник будет в седле и при оружии, вообще исключалась.
По сравнению с классическим буддизмом ламаизм обладал двойственной природой. С одной стороны, столпом учения по-прежнему оставалась основополагающая заповедь Гаутамы-Будды "щади все живое", с другой - едва ли не на первое место вышел архаический культ "Восьми Ужасных", то есть восьми главных дхармапала (докшитов), призванных карать врагов буддизма.
Некоторые ламы на востоке Монголии провозгласили барона воплощением Махагалы. Это шестирукое божество из разряда дхармапала, хранитель веры, устрашающий и беспощадный. Он изображался в диадеме из пяти черепов, с ожерельем из отрубленных голов, с палицей из человеческих костей в одной руке и с чашей из черепа - в другой. Побеждая злых духов, Махагала ест их мясо и пьет их кровь. Сам не способный достичь нирваны, он обречен вечно сражаться со всеми, кто препятствует распространению буддизма.
Унгерн полностью подпадал под эту классификацию: борец за веру, получивший благословение чуть ли не от самого Далай-ламы, он объявил войну китайцам, которые посадили под арест "живого Будду", запретили богослужения в столичных монастырях и оскверняют храмы. Как все дхармапала, он представлял собой симбиоз древнейшего культа мертвых и буддийской мифологии; его челядь - бесноватые кладбищенские демоны, "жадные до крови и мяса", "покрытые пеплом погребальных костров" и "пятнами трупного жира". Не требовалось большого воображения, чтобы именно такими увидеть палачей и экзекуторов Азиатской дивизии, снимавших скальпы со своих жертв и забивавших им в уши раскаленные шомпола.
Барон действительно отличался исключительной жестокостью, подтверждая тем репутацию Бога Войны Махагалы. При этом Унгерн принадлежал к известному в XX веке типу палача-идеалиста: вид физических страданий его жертв не доставлял ему никакого удовольствия. По этому поводу очевидец пишет:
"Мне лично шоферы барона не раз рассказывали, что когда ему приходилось натыкаться на какую-то жестокую экзекуцию и он слышал стоны наказуемых, то приказывал скорее проезжать мимо, чтобы не видеть и не слышать страданий виновных".
Волков, при всей его ненависти к Унгерну, тоже подтверждает, что тот обычно не посещал подвалов комендантства, где хозяйничал штатный палач дивизии Леонид Сипайло со своими подручными.
Однако естественная для нормального человека брезгливость к виду мучений и смерти не мешала барону выносить приговоры. Примечательно, что и самому этому процессу придавался оттенок мистики, оккультного откровения.
Оссендовский однажды стал свидетелем того, как Унгерн решал судьбу шестерых захваченных на границе и доставленных в Ургу красноармейцев. Когда их привели к его юрте, доложив об этом, барон мгновенно преобразился. Только что он вел с Оссендовским задушевную беседу, а теперь "глаза его сверкали, все лицо передергивалось". Очевидно, ему казалось, что в приступе священной ярости он обретает способность читать в душах. Выйдя из юрты и остановившись перед выстроенными в ряд пленными, он некоторое время стоял неподвижно, не произнося ни слова, затем так же молча отошел в сторону, присел. Ни одного вопроса так и не было задано. В полной тишине прошло еще несколько минут. Наконец Унгерн поднялся. Теперь лицо его было решительным, выражение сосредоточенности исчезло. Касаясь ташуром плеча каждого из пленных, он разделил их на две группы: в первой оказалось четверо, во второй - двое. Последних барон велел обыскать, и, к удивлению всех присутствующих, у них нашли "документы, доказывающие, что они - коммунисты-комиссары". Этих двоих Унгерн велел насмерть забить палками, остальных отправил служить в обоз.
Так изображает дело Оссендовский. Но другой очевидец, тоже наблюдавший нечто похожее, считает, что никакой особенной прозорливостью Унгерн не обладал и что претензия на "ясновидение" - еще один признак его психического расстройства и маниакальной веры в собственную избранность. В жизни это оборачивалось кровавым абсурдом. Очевидец рассказывает, как после штурма Гусиноозерского дацана в Забайкалье, когда в плен попало свыше четырехсот красноармейцев, барон приказал выстроить их в шеренгу и медленно пошел вдоль нее, никого ни о чем не спрашивая, лишь пристально вглядываясь в глаза каждому. Было это упражнением в физиогномике или психологическим экспериментом, или, замирая перед кем-то из пленных, Унгерн ожидал некоей подсказки свыше, теперь уже сказать трудно. Как бы то ни было, около сотни человек он с уверенностью отнес к разряду "коммунистов и красных добровольцев". Их тут же расстреляли, а оставшимся разрешили пополнить ряды Азиатской дивизии. Однако позднее эти счастливчики рассказывали, что их убитые товарищи, как и они сами, были насильно мобилизованными крестьянами Иркутской и Томской губерний - просто им не повезло, хотя они ровно ничем не отличались от тех, кого Унгерн почему-то счел заслуживающими снисхождения и оставил в живых.
Унгерн и гордился своей беспощадностью, и вместе с тем испытывал болезненную потребность оправдать ее, пускался в пространные объяснения, никак не спровоцированные собеседниками. На эту тему он порой заговаривал даже с малознакомыми людьми. Вот образчик его рассуждений:
"Я не знаю пощады, и пусть ваши газеты пишут обо мне что угодно. Я плюю на это! Я твердо знаю, какие могут быть последствия при обращении к снисходительности и добродушию в отношении диких орд русских безбожников…"