Коллектив авторов - Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова

Человеческое — одушевленное, конечное — выступает в цикле как одно из проявлений более общего, родового начала: неодушевленное выступает как родовое понятие по отношению к одушевленному, а конечное есть один из видов бесконечного[123].

Понимание Абсолюта в цикле «Часть речи» осуществляется с вненаходимой позиции автора-творца. Это позиция «рядом» «с черной обложкой» «вселенной» (№ 15). Примечательно, что эта «черная обложка» «проницаема стужей снаружи». Здесь речь идти может о холоде пустоты, на фоне которой только и может существовать какой бы то ни было мир.

Эта пустота спасительна и невыносима. Она спасает, защищает лирического героя от личной драмы и — шире — от «жизни». С другой стороны, герой начинает жить в перспективе собственного отсутствия как человека. Например, двенадцатое стихотворение цикла («Тихотворение мое, мое немое…») предстает как крик человека из пустоты, в которой он находится наедине с языком. И наоборот — последнее стихотворение цикла — вздох человека, который устал от суеты происходящего, который хотел бы остаться один на один с «чужой книгой», книгой-мира: «Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это…» (№ 20). Лирическое «я» балансирует где-то на грани внешнего мира и Абсолюта, готовое в любой момент податься в ту или иную сторону.

Безусловно, свобода, которая звучит в цикле заключительным аккордом, здесь начинает звучать несколько иначе: как свобода выбора между непредсказуемым внешним многообразием жизни и крайне предсказуемой и жесткой внутренней системой координат, которые задаются черным на белом — словом, которому дано заполнять пустоту, но не дано сохранять человеческую жизнь.

Предпринятый здесь подход к циклу «Часть речи» рассчитан на более или менее плодотворное прочтение произведения. Прочтение в данном случае не только процесс, но и результат, который предполагает восприятие цикла как художественной целостности, лишенной «лишних» элементов. Приближение к такой целостности для читателя всегда важнее, чем для исследователя, поскольку, если она не ощущается, то и произведение в каком-то смысле остается непрочитанным. А «Часть речи» провоцирует такое «непрочтение» обилием «темных» мест, неочевидностью связи между образами и стихотворениями. Большинство стихотворений этого цикла никогда не были объектами самостоятельного исследования, тем более они не рассматривались в контексте целого. А если нет читательского ощущения целостности, значит можно подумать, что стихотворения в цикле могли бы стоять в любом порядке. Очевидно, что это нет так, но это не очевидно для рядового читателя.

Если попытаться обобщить логику лирического сюжета цикла, то его можно представить как ценностную эволюцию поэтического сознания от позиции лирического героя до позиции автора-творца, которая затрагивает всю образную систему цикла. Такое исследование цикла можно рассматривать как логическое продолжение лингвистических и стиховедческих работ, посвященных «Части речи». Резонно предположить, что исследование изоморфизма между различными уровнями формы цикла было бы также весьма интересным.

Анализ цикла — задача тем более сложная, что для выполнения ее необходимо увидеть связь лирических сюжетов стихотворений, которые кажутся порой внешне весьма различными. Их разность создает условия для бесконечного количества прочтений. В этой работе будет совершена попытка увидеть общий сюжет цикла «Римских элегий». Для того чтобы в каждой части цикла видеть частное развитие единого сюжета, необходимо выработать универсальные установки, сквозь призму которых и будет угадываться единый для цикла сюжет в отдельных стихотворениях. С этой целью представляется продуктивным подробный разбор первого стихотворения цикла. Через его анализ будут выведены линии, которые в дальнейшем позволят уловить верное прочтение всего цикла.

Начало стихотворения содержит характеристику пространства, которая чрезвычайно информативна. Мебель красного дерева оказывается пленена квартирой. Сама же квартира находится в Риме. При этом дается определение «частная», что, несомненно, задает мотив частности. С одной стороны, это интимность, с другой — квартира представляется как часть города. Таким образом, с первой строки возникает некая модель мироздания: мебель и предполагаемый лирический субъект являются частью квартиры, квартира является частью Рима. В то же время и Рим является частью — мира. Предполагаемый лирический субъект из пространства не выделяется, его еще нельзя распознать среди предметов интерьера. Однако описание окружающего построено так, будто оно проговаривается тем, кто находится внутри квартиры и скользит взглядом по находящимся рядом предметам.

Обратившись вверх, лирический субъект замечает под потолком «пыльный хрустальный остров» — остров в условном море потолка. Ясно, что это люстра. Но когда на образный ряд потолок-море, люстра-остров нанизывается определение «пыльный», непосредственно вводится мотив статичности. Образ пыли на люстре — знак отсутствия человека, жизни, и образ пыли на острове — знак его необитаемости. В то же время люстра в центре потолка визуально представляется как точка в центре мира. Это — центр квартиры, квартира — в центре Рима, Рим — в центре мира. Так наблюдается формирование некой пространственной рифмы.

На образе пыльной люстры можно остановиться отдельно. В пустом пространстве пыль накапливается на предметах по мере того, как проходит время. Вещи испытывают на себе воздействие времени они вовлечены в его поток. В стихотворении элемент вещного мира — люстра — помещена в качестве «острова» в условное море «потолка». И она при этом испытывает воздействие времени — покрывается пылью. Так мотив воздействия времени связан в художественном мире стихотворения с образом воды — ведь именно в море потолка остров-люстра покрывается пылью. Водную стихию можно воспринимать как стихию времени. И тогда течение, движение воды в цикле будет приравниваться к течению и движению времени. Люстра в квартире — частном пространстве человека — достойна поэтического внимания и в отсутствие человека. Люстра под потолком — своеобразный символ вечного, которое в предметах присутствует в мире смертных.

Вода, обычно подвижная стихия, сопоставляется во второй строке с потолком, в котором нет никакого намека на движение. Это представляется важным именно потому, что данное сопоставление, по сути, задает центральный для стихотворения образ неподвижного времени.

«Жалюзи в час заката подобны рыбе, / перепутавшей чешую и остов». Образ рыбы достаточно последовательно возник как продолжение образного «водного» ряда: потолок в квартире представляется лирическому субъекту морем, а рыбы — его обитатели. Если принять установки, выработанные выше, то образ рыбы можно понимать как образ человека в потоке Времени. С рыбой сравнивается и квартира. Такое сопоставление работает и благодаря визуальному сходству: жалюзи, их полоски, перекрывая одна другую, похожи на чешую. Квартира становится тождественна внутреннему миру лирического субъекта. Стоит обратить внимание на указание времени суток — «в час заката». Эти строки заявляют переходное, сумеречное состояние, применимое как к внешнему миру, так и к человеку.

Примечательна путаница между «чешуей» и «остовом». «Чешуя» здесь используется еще и в значении «ерунда», а «остов», скелет рыбы — рифмуется с «хрустальным островом», знаком застывшего времени. Это сама рыба, то есть человек во времени, путает смертное и вечное в себе, не различает их.

До сих пор квартира описывалась как пространство статичное, вне Времени. Жалюзи становятся индикатором жизни в вещном мире частной квартиры. И это изменение приводит к тому, что поэтическое сознание оценивает прежнюю свою невыделенность из мира вечного как своего рода путаницу. Рыба, осознающая, что она путает чешую и остов, — это лирический субъект, начинающий понимать невозможность своего растворения в мире вещей, в мире вечности.