Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Мало того что я огорчал отца и мать зрелищем своей мономании[288], я задумал оставить их и отправиться на поиски незнаемого никем укромного уголка, где я мог бы свободно предаться склонности к жизни уединенной. Тщетно совесть напоминала мне о горе, какое я причиню родителям. Я посвятил в свое намерение друга нашей семьи, дабы никто не сомневался в том, что я отрекся от мира добровольно, и не подумал, что я стал жертвой несчастного случая.

Никогда не забуду тот день, когда я покинул отчий дом. Я ушел на рассвете: отец был на охоте, мать еще спала. Я воспользовался случаем исчезнуть незамеченным. Земля была покрыта снегом, заиндевевшие верхушки сосен печально гнулись под порывами ледяного ветра. Всякого другого смутило бы это зрелище природы, погруженной в траур, но нет ничего сильнее бессмысленной решимости, и я двинулся в путь уверенно и бесстрашно.

Трудно было отыскать на земле место более безлюдное, чем то, где я поселился. На протяжении пяти лет я не заметил ни вблизи, ни вдалеке ни одного живого существа, за исключение одного Орла, который прилетал посидеть на дереве неподалеку от моей берлоги. Занятия, которым я предавался в ходе жизни созерцательной, были совсем простые. На заре я усаживался на вершине скалы и наблюдал за восходом солнца. Утренняя свежесть пробуждала мое воображение, и первые часы дня я посвящал сочинению палингенезической поэмы, в которой располагал живописать страдания тех скитальческих душ, которые поднесли было губы к чаше бытия, но затем отпрянули[289]. В середине дня я изучал лекарственные травы, вечером следил за тем, как одна за другой зажигаются звезды на небе; я уносился мыслью к Луне или кроткой планете Венере, и порой «мне казалось, что я способен сотворять миры»[290]. Пять лет протекли в этих однообразных занятиях; за это время многие чувствования потускнели, многие мечты развеялись, а восторги угасли; постепенно я перестал видеть вещи так, как видел их вначале. Я вступил в один из тех критических периодов умственного существования, какие часто повторяются в жизни и, как правило, сопровождаются невыносимой тоской. В такое время хочется любой ценой покончить с сердечной смутой, и стыд удерживает нас тем меньше, что среди наиболее загадочных следствий этого состояния надобно назвать утрату способности любить. Одним словом, скука превозмогла все сомнения и заглушила голос самолюбия, хотя всякому живому существу претит необходимость отречься от собственных принципов; я решился воссоединиться с себе подобными, разделить труды других Медведей и опасности, им грозящие, одним словом, возвратиться к жизни общественной и принять ее условия. Однако, потому ли, что высшей воле не угодно было, чтобы я вновь испытал добровольно отвергнутое мною блаженство, не искупив предварительно своих прегрешений, или же потому, что так было суждено, но я попал в руки Людей.

Его ученики еще блеяли кое-как, а мои уже ревели во всю глотку

Я двинулся в путь утром, намереваясь исполнить мой замысел, но не прошел и половины лье, когда из узкого ущелья раздались голоса: «Медведь! Медведь!» Не успел я остановиться, чтобы прислушаться к этим незнакомым звукам, как упал, сраженный невидимой рукой. Пока я катался по земле, четыре огромных Пса в сопровождении трех Человек набросились на меня. Несмотря на боль от раны, я долго боролся с Псами, но в конце концов от укуса одного из этих безжалостных Зверей лишился чувств.

Очнувшись, я обнаружил, что привязан к дереву веревкой, проходящей через кольцо, вдетое мне в нос. Дерево росло подле дома, располагавшегося в горах, но у большой дороги. Все происшедшее казалось мне сном – но увы! иллюзия длилась недолго! Очень скоро я постиг всю глубину моего несчастья. Мне стало совершенно ясно, что если жизнь мне сохранили, то о свободе надобно забыть, ибо с помощью рокового кольца, которое мне непостижимым образом вдели в ноздри, слабейшее создание в мире может подчинять меня своим желаниям и прихотям. О, как прав был Гомер, когда сказал, что потерявший свободу теряет половину своей души![291] Размышления о собственной судьбе заставляли меня еще острее ощущать унижение и страдать от рабского состояния. Именно в эту пору я осознал яснее, чем когда-либо, в какую ловушку заманила меня гордыня, внушившая мне, будто я могу не зависеть от внешнего мира. В самом деле, что изменилось в моем положении? Я по-прежнему мог любоваться простором небес, величавыми цепями гор, лучезарным сиянием солнца, светом луны и блеском звезд. Отчего же эти красоты природы перестали меня радовать? Я вынужден был признаться самому себе, что в глубине души не отрекся от мира и только потому смог прожить вдали от него несколько лет подряд, что всегда был уверен в возможности воротиться назад, лишь только захочу.

Вы станете великим ученым, а я объявлю об этом всему миру

Я оцепенел от отчаяния; так прошло несколько дней. Однако сознание собственной слабости помогло мне смириться с несчастьем. А из смирения родилась надежда, и постепенно душа моя исполнилась покоя, какого я прежде не ведал. Вообще, если бы что-либо могло заменить утраченную свободу, я бы, пожалуй, почти совсем забыл о своем рабском состоянии, ибо вел жизнь весьма приятную: хозяин мой обращался со мной в высшей степени учтиво, как с сотрапезником. Ночи я проводил в стойле вместе с несколькими другими Животными мирного и общительного нрава, а днем сидел под платаном у порога дома и наблюдал за беготней хозяйских ребятишек, относившихся ко мне с большой нежностью, а также за проезжавшими экипажами, и потому никогда не скучал. По воскресеньям крестьяне и крестьянки из окрестных деревень приходили плясать подле моего платана под звуки волынки; ведь хозяин мой был владелец постоялого двора. В его заведении горцы в дни отдыха сдвигали стаканы и распевали веселые застольные песни. За трапезами следовали танцы, продолжавшиеся до глубокой ночи; на них я всегда был желанным гостем. Обычно я открывал бал с самой хорошенькой поселянкой; мы танцевали тот танец, который некогда на Крите Дедал сочинил для любезной Ариадны[292]. После я получил возможность изучить частную жизнь Людей на другом конце общественной лестницы и, сравнивая их судьбу с судьбою горцев, пришел к выводу, что сии последние гораздо счастливее, чем те, кого считают баловнями века; в то же самое время я вывел и умозаключение более общего характера: Человек может быть счастлив, лишь если он невежествен. Безрадостная альтернатива, вне всякого сомнения ставящая Человека ниже всех прочих Животных и прежде всего ниже Медведя, известного простотою нравов и характера.

Полгода я, уподобившись Аполлону, пасущему стада царя Адмета, вел это пасторальное существование. Однажды, когда я, по обыкновению, сидел в тени своего дерева, перед нашим постоялым двором остановилась почтовая карета. В нее была запряжена четверка Лошадей, а внутри сидел путешественник, который, как мне показалось, принадлежал к высшему обществу. В самом деле, как я узнал позже, путешественник этот был английский поэт лорд Б., в ту пору известный всей Европе. Он возвращался из артистического путешествия по Востоку и остановился, чтобы перекусить[293]. Мне послышалось, что во время трапезы он завел с хозяином разговор обо мне. Я не ошибся. Лорд Б. дал хозяину постоялого двора несколько золотых монет, тот подошел ко мне, отвязал меня от дерева и с помощью кучера усадил в карету. Не успел я опомниться, как мы уже умчались далеко от той долины, где я провел столько счастливых и полезных дней.

Я заметил, что всякая перемена в образе жизни наполняет мою душу смутной тревогой; опыт убедил меня, что счастье состоит в однообразии, в верности привычкам, пробуждающим одни и те же чувства[294]. Не могу выразить, с какой сердечной мукой бросал я последние взгляды на те места, где появился на свет. Прощайте, думал я, прощайте, о любезные горы!

Увы, утратив вас, я память не утратил![295]

Я почувствовал, что любовь к родине бессмертна, что путешествия, которые современный песенник именует «жизнию хмельной»[296], оборачиваются чаще всего лишь постоянной усталостью ума и тела, и понял, отчего чары богини Калипсо не смогли помешать Одиссею возвратиться на бедную и любимую Итаку, дабы вновь узреть дым отечества над крышей родного дворца.

Vivite felices, quibus est fortuna peracta! Vobis parta quies, nobis maris æquor arandum[297].

В Байонне мы сели на корабль, отплывший в сторону Британских островов. Два года я провел с лордом Б. в его шотландском замке. Под влиянием того, что я наблюдал, живя в обществе Человека – мизантропа и поэта, окончательно сложился в моей голове тот план жизни, от которого я, обретя свободу, больше никогда не отклонялся. В Шотландии я уже исцелился от умственного недуга, заставлявшего меня вести жизнь уединенную; но я оставался подвержен другому, не менее опасному заболеванию, которое могло рано или поздно лишить меня плода всех моих несчастий и всей моей опытности. Увлекаемый той потребностью изливать душу, которая заставляет нас делиться нашими заботами и тревогами с окружающими, я остался верен мании сочинительства. Между тем, увы, лишь горстке избранных душ позволено сочетать энтузиазм с покоем, останавливать взор только на прекрасных пропорциях и переносить их в свои создания. Я страдал, как говорят непризнанные души и дурные поэты, и желал высказать мои химерические страдания в стихах. Вдобавок я никогда не имел