Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Увы, утратив вас, я память не утратил![295]

Я почувствовал, что любовь к родине бессмертна, что путешествия, которые современный песенник именует «жизнию хмельной»[296], оборачиваются чаще всего лишь постоянной усталостью ума и тела, и понял, отчего чары богини Калипсо не смогли помешать Одиссею возвратиться на бедную и любимую Итаку, дабы вновь узреть дым отечества над крышей родного дворца.

Vivite felices, quibus est fortuna peracta! Vobis parta quies, nobis maris æquor arandum[297].

В Байонне мы сели на корабль, отплывший в сторону Британских островов. Два года я провел с лордом Б. в его шотландском замке. Под влиянием того, что я наблюдал, живя в обществе Человека – мизантропа и поэта, окончательно сложился в моей голове тот план жизни, от которого я, обретя свободу, больше никогда не отклонялся. В Шотландии я уже исцелился от умственного недуга, заставлявшего меня вести жизнь уединенную; но я оставался подвержен другому, не менее опасному заболеванию, которое могло рано или поздно лишить меня плода всех моих несчастий и всей моей опытности. Увлекаемый той потребностью изливать душу, которая заставляет нас делиться нашими заботами и тревогами с окружающими, я остался верен мании сочинительства. Между тем, увы, лишь горстке избранных душ позволено сочетать энтузиазм с покоем, останавливать взор только на прекрасных пропорциях и переносить их в свои создания. Я страдал, как говорят непризнанные души и дурные поэты, и желал высказать мои химерические страдания в стихах. Вдобавок я никогда не имел

Встревоженные ученые послали к ним академика, и тот явился во всеоружии своих сочинений

В погоне за вдохновением я ложился то на брюхо, то на спину; порой я, на манер Поупа, прогуливался широким шагом по сумрачным аллеям в окрестностях замка[299] и пугал Птиц глухим ворчанием, вырывавшимся из моей груди. Поверите ли? тайная досада от собственной беспомощности внушала мне злые мысли: я ненавидел тех, кто счастлив, ненавидел общественные установления, ненавидел прошлое, настоящее и будущее, ненавидел всех и вся. Со времен царя Соломона люди написали много книг, но одна так до сих пор и не создана, хотя ей бы не было цены: это книга, которая бы изобразила все горести литературной жизни. Exoriare aliquis![300]…И даже сам лорд Б. со всем его гением… Но я замолкаю из почтения и благодарности. Скажу лишь, что, утомленный жизнью поэтической, он решил возвратиться к жизни обыденной и успокоить бури своего сердца в лоне супружеской любви. Однако было уже поздно: брак окончательно разрушил его существование. Несчастному Б. не осталось ничего другого, как отправиться умирать на чужбине. Какой величественный урок для меня, несчастного косолапого поэта! Поэтому я мечтал лишь об одном – наконец обрести свободу и применить на практике все то, чему я научился среди Людей.

Избавление пришло раньше, чем я мог надеяться. При первых же известиях о восстании в Греции лорд Б. решился искать славной смерти на земле эллинов. За несколько дней до отъезда он решил в последний раз побывать в Лондоне. Он воспользовался представлением трагедии Шекспира «Гамлет», любимой своей пьесы, чтобы еще раз предстать перед английской публикой. В день спектакля мы отправились в театр в открытой коляске. Когда мы показались в ложе напротив сцены, зала была уже полна. В один миг все взоры, все лорнеты устремились в нашу сторону. Дамы склонялись к барьерам лож, точно цветы на горных склонах. Даже после поднятия занавеса внимание зрителей долгое время разделялось между Шекспиром и нами. Лишь при появлении призрака, играющего в трагедии «Гамлет» очень важную роль, взгляды все-таки обратились к сцене. Кстати, трагедия эта как нельзя лучше подходила для того, чтобы приучить зрителей к нашему присутствию. В ней все или по крайней мере почти все персонажи сходят с ума. Это необыкновенное представление дало пищу для статей всем столичным журналистам. А ведь именно к журнальным статьям сводятся в последние два десятка лет все великие политические, религиозные, философские и литературные события ученой Европы.

Назавтра мы поплыли во Францию. На мое счастье, лорд Б. решил сделать крюк, чтобы осмотреть развалины Нима. Однажды вечером, пока он сидел у подножия одной старой башни в окрестностях этого города, я воспользовался его задумчивостью и бросился бежать со скоростью снежной лавины. Четыре дня и четыре ночи я мчался по горам, ни разу не оглянувшись. Наконец, утром четвертого дня я очутился в Пиренеях. Не помня себя от радости, я целовал землю отечества; затем я направился к берлоге, где «очам блеснул впервые свет»[301]. Там жил старый друг нашей семьи. Я спросил у него о своих родителях.

Те простофили, которые только и знают, что выгонять учеников на прогулку

– Они умерли, – отвечал он.

– А Карполен?

– Умер.

– А Ламарр, а Бездомный?

– Умерли[302].

Оплакав ушедших, я отправился на Монте-Пердиго[303] и поселился там. Остальное вам известно.

Вот уже четыре года как я обрел покой и радость в лоне семьи и, пожалуй, более счастлив, чем лорд Б., потому что менее склонен к стихотворству. Супруга моя очень добра, а дети прелестны. Мы живем своим кругом и ненавидим докучных визитеров. Счастли́в, кто может век в своем дому прожить[304]. Я бы добавил: и кто стихов не пишет.

Вы, конечно, возразите мне и сошлетесь на мнение философов. Отвечу, что философы никогда не имели надо мною власти. «Я знаю свое сердце и знаю Медведей», – сказал один из них[305]. Святые – другое дело; их я уважаю и не стану смешивать с философами; впрочем, и им, подобно всем прочим, случается показать свое истинное лицо, а Пес святого Роха кажется мне олицетворенным протестом против жизни уединенной[306].

Что до меня, я молю богов и богинь позволить мне до последнего часа сохранять спокойствие души и понимать законы природы. В самом деле, чего еще желать? Разве наяда, обитающая в здешнем источнике, не изливает из своей несякнущей урны чистую воду для утоления моей жажды? разве любимое дерево Кибелы не клонит свою вечно зеленую крону над входом в мое жилище?[307] разве дриады не ведут вечные хороводы под сенью здешних лесов, старых как мир? Наконец, разве не располагаю я всем, что потребно Медведю без амбиций? Остальное зависит от меня. Благодарение богам, я чувствую, что нынче сам распоряжаюсь своей жизнью: я живу на вершине своей горы в покое, превыше гроз и бурь! Подобно тростнику, я не завидую скиталице-волне, которая со стоном разбивается о берег. Надеюсь, что сохраню верность этим чувствам до того мгновения, когда душа моя вознесется к сверкающему созвездию, имя которого, запечатленное на небесах, свидетельствует о благородстве моего происхождения[308].

Да будет так!

Господа редакторы, Ослы ощущают настоятельную потребность возвысить голос со звериной трибуны против несправедливой молвы, изображающей их символом глупости. Даже если пишущему эти строки недостало талантов, никто во всяком случае не скажет, что ему недостает храбрости. Вдобавок если какой-либо философ исследует однажды глупость в ее отношениях с обществом, он обнаружит, возможно, что счастье ведет себя в точности, как Осел. Наконец, без Ослов не составить большинства: таким образом, Осла можно считать образцовым подданным. Впрочем, я вовсе не собираюсь говорить о политике. Моя задача скромнее – показать, что у нас или у тех, кто нам подобен, куда больше шансов добиться славы, чем у людей острого ума: учтите, что преуспевший Осел, посылающий Вам сию трогательную меморию, живет – увы, без спутницы – на деньги британского правительства, о чьих пуританских притязаниях поведала вам тамошняя Кошка[310].

Хозяин мой был простой учитель начальной школы в окрестностях Парижа, человек очень бедный. Первое и главное сходство наших характеров заключалось в том, что оба мы очень любили ничего не делать и при этом жить припеваючи. Черту эту, в равной мере свойственную и Ослам, и Людям, именуют честолюбием: утверждают, что она есть плод жизни в обществе, я же полагаю ее совершенно естественной. Узнав, что я принадлежу школьному учителю, Ослицы начали посылать ко мне своих детишек, которых я вознамерился научить правильно выражать свои мысли; однако начинание мое не имело никакого успеха, а класс разогнали палками[311]. Хозяин явно позавидовал моей славе: его ученики еще блеяли кое-как, а мои уже ревели во всю глотку, и я слышал, как он, допуская вопиющую несправедливость, говорил своим воспитанникам: «Вы ослы!». Тем не менее учитель был потрясен результатами моего метода, который явно оказался более действенным.