Коллектив авторов - Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Помню как Н. – как мы ей все тогда сочувствовали, что у нее такая мама – глупая мещанка! Потому что она жаловалась – а у нее такие глаза огромные, слезы капают – что мама пришла вчера из магазина и селедку купила! Спинку! И слезы капают… да! Бедная Н.! Какая у нее мать бездуховная, только о еде и думает! Не понять им нашего вот этого. А у нас горящие сердца, все дела творчески – иначе зачем, и жить для людей! А здесь, вместо того, чтобы!.. Хотя селедку тоже для нее, для дуры, покупала, с толстой жирной спинкой827.

Заботы и эмоции, связанные с таким ничтожным предметом, как еда, вызывают возмущение. Стремление к «комфортной» жизни (в том числе и к «дефицитной» еде, которую надо «доставать», то есть тратить силы и время) начинает восприниматься как отказ от активного, жертвенного строительства «нового общества», к которому ребенок впервые приобщился на летнем коммунарском сборе.

Коммунары выпадали из ситуации диглоссии, поскольку они не видели разницы между сферой сакрального (официальных лозунгов и языка) и повседневного, отказывались понимать, что две эти сферы в СССР должны были существовать по разным законам. В этом они принципиально отличались от диссидентов, лозунг которых «Соблюдайте вашу конституцию!»828 подразумевал двойственную позицию по отношению к ситуации диглоссии. Диссиденты понимали, что существует разрыв между идеологией и повседневными практиками и что язык советской идеологии не был рассчитан на использование в повседневной жизни. Поэтому они избрали стратегию остранения и проблематизации этой ситуации, пытаясь использовать специфику ее устройства как оружие в своей борьбе против власти.

Коммунары как члены утопического сообщества действовали в рамках совершенно иной поведенческой модели. Если вернуться к метафоре диглоссии, то они оперировали исключительно «высоким» языком не только в церемониальной или сакральной сфере, но и в повседневности. Другого языка, предназначенного для быта, для них не существовало. То, что именно в его рамках действует большинство людей, воспринималось ими как временное отклонение, которое можно исправить и с которым следовало бороться.

В своей книге «60-е. Мир советского человека» П. Вайль и А. Генис писали о том, что третья Программа КПСС была прочитана советскими людьми как проповедь, «которой достаточно внимать»829. Чтобы лучше оттенить свою мысль, эти авторы сравнили проповедь с другим, сугубо приземленным и практическим жанром – инструкцией, «которую должно выполнять»830. Это различение дает довольно точное описание ситуации диглоссии на уровне поведенческой модели. Пользуясь метафорами Вайля и Гениса, мы можем сказать, что коммунары относились к официальным советским лозунгам именно как к инструкции, которой нужно следовать в повседневной жизни. Конечно, это была особого рода инструкция (подобную роль для протестантов играла Библия), но тем не менее советские этические «директивы» они воспринимали именно как непосредственное руководство к действию.

Коммуна вырабатывала у коммунаров особую манеру поведения. Они чувствовали за собой моральное превосходство и потому не боялись ни учителей, ни пионервожатых, ни школьного начальства, которому было чрезвычайно трудно к ним придраться, поскольку идеологически, на уровне официального дискурса их действия были абсолютно правомерны.

Конфликт коммунаров и окружающего их мира был конфликтом разных моделей существования – утопической и «повседневной». Комсомольское руководство уже к середине 1960-х годов начало «придавливать» коммунарское движение, а к середине 1970-х оно и вовсе оказалось под негласным запретом. В конечном счете коммунары, как и диссиденты, делали диглоссию советского общества очевидной, тем самым подрывая ее.

Мы, банкийцы – специальные люди, мы сделаны из специального материала. Нас воспитала блистательный педагог Эстер Левелеки. Это не означает, что у нас какая-то исключительная позиция, если не считать одного: открытости. По отношению к миру, друг к другу, к нашему окружению – и к самим себе. Некоторые из нас прославились, добились большого успеха, другие просто жили в сороковые, пятидесятые, шестидесятые, семидесятые и т.д. годы в Венгрии или за границей. Те, кто приезжали на отдых в Банк, стали одним сообществом, и хотя в него вошли не все, кто бывал в Банке, но у него есть ядро и есть те, кто примыкает к этому ядру, потому что для них по-прежнему ценно то, что они были «детьми Банка». Эти мальчики и девочки уже успели стать мамами, папами, дедушками и бабушками, но они по-прежнему любят друг друга и – по возможности – помогают друг другу. <…> Тем, кому интересна история Банка, буржуазной детской вселенной, созданной посреди социалистического мира с помощью педагогики Эстер Левелеки, будут интересны эти страницы.

Приветствие на мемориальном сайте Пипекландии

Эта глава основана на материалах двухлетнего качественного исследования, целью которого было изучение коллективной памяти участников уникальной частной институции для детского отдыха и развития, существовавшей в Венгерской Народной Республике. «Отдых в Банке» (Bánki nyaraltatás831) почти каждое лето с 1938 по 1978 год организовывала Эстер Левелеки, по основной профессии – воспитательница детского сада и учительница начальной школы – в маленькой деревне на берегу озера в 60 километрах к северу от Будапешта. Наша исследовательская группа при активном участии студентов Университета имени Матвея Корвина записала рассказы бывших участников этого летнего отдыха и проанализировала связанные с Банком материальные источники832.

Считается, что летний отдых в Банке был делом жизни и детищем одного человека – педагога Эстер Левелеки – и его история теснейшим образом связана с ее персональной биографией и устремлениями.

Бурные изменения политической обстановки неоднократно резко меняли общественное положение Банка. Это был мир, основанный на собственной мифологии и захватывающей игре, в центре которой было представление о Банке как о самостоятельном государстве, «королевстве Пипекландия». Воспоминания об этом мире приобретали особую силу из-за напряжения между выдумкой и реальностью, постоянно возникавшего в банкийской жизни наших информантов.

Несмотря на то что в 1949 году пространство отдыха в Банке изменило свой социальный статус, а после подавления революции 1956 года состав участников стал в значительной степени иным, Банк, по-видимому, не подвергался серьезной опасности даже в самые темные годы. Венгерские пионерские лагеря были бесплатными и широко открывали свои двери всем независимо от социального происхождения. Маленькое частное предприятие Эстер Левелеки было доступно только узкому кругу представителей культурной и политической элиты. Здесь, в отличие от пионерских лагерей, чтобы стать «банкийским ребенком», нужно было продемонстрировать вдумчивое освоение знаний и поведенческих навыков, манер. Банк был особым местом, где вместе отдыхали дети тех, кто пострадал во время репрессий в 1956 году, и тех, кто пришел тогда к власти.

Коллективное представление о Банке структурировано вокруг нарративов о мифологических персонажах, формирующих идентичность традициях и выдающихся героических поступках. Отсылки к «внешнему миру» служили источником игр, в которых мобилизовалась специфическая ироническая стратегия, дававшая возможность дистанцироваться от другой реальности и усиливавшая различия между участниками летнего отдыха в Банке.

Мы записали биографические интервью 22 бывших участников отдыха и провели 2 экспертных интервью с учителями школы Монтессори, которые занимались на курсах одновременно с Эстер Левелеки. Мы быстро осознали, что богатый документальный материал – дневники, открытки, фотографии, любительские фильмы, флаги, разнообразные премии и призы, материалы для игр, либретто самодеятельных опер и т.д. – является не менее важной частью коллективной памяти, связанной с летним отдыхом в Банке, чем рассказы. Поэтому мы вступили в контакт с двумя людьми, назначившими себя «музейщиками» Банка, и начали обработку информации с работы с материальными источниками и организации небольшой документальной выставки. Позже нас пригласили принять участие в организации выставки в Этнографическом музее в Будапеште (она должна открыться в конце 2014 года).

Мы интерпретировали полученные материалы с помощью социологического и микроисторического анализа, направленного на выявление общественных отношений и символических смыслов, которые структурировали повседневную жизнь в социалистической Венгрии. Нам было важно сосредоточиться не на политической и институциональной истории этого времени – мы надеялись выявить менявшиеся элементы социальных габитусов, культурных предпочтений и способов детской социализации, а также обыденных дискурсов, формирующих идентичность и общность [Horváth 2008].