Коллектив авторов - Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Cвоих учителей коммунары сравнивали с руководителями Коммуны или друзьями отряда так же, как чуть позже, когда они сами стали пионервожатыми, дети сравнивали уже их со своими школьными учителями: «Мы были как кость в горле! Наши дети лжи не прощали. Они хотели, чтобы к ним также относились, как мы относились. <…> Мы потом поняли, мы тоже были не всегда правы»818.

В этом фрагменте содержатся две любопытные детали. Во-первых, руководители Коммуны и друзья отряда сравниваются не с пионервожатыми (с которыми они должны были бы соотноситься по советской табели о рангах), а со школьными учителями. Во-вторых, ни в этом, ни в других интервью информанты не упоминают о каких-либо конфликтах с пионервожатыми, а рассказы о конфликтах со школьными учителями – один из самых устойчивых элементов интервью с коммунарами.

Советская педагогическая система в 1960 – 1970-е годы функционировала как единая группа воспитательных институций. Все составляющие этой группы (школа, пионерская организация, кружки) были тесно взаимосвязаны, но за школой и учителями был, безусловно, решающий голос, поскольку именно учеба в 1960-е годы представлялась и учителям, и родителям, и пионервожатым главным делом советского ребенка.

Успехи в школе могли отразиться (и часто отражались) и на внешкольной жизни пионера. Учителя зачастую стремились контролировать и эту сферу жизни учеников. О неуспеваемости ребенка руководителю кружка в Доме пионеров мог сообщить любой школьный учитель, попросив не принимать ученика (или на время отстранить его от занятий), пока он не исправит свое поведение или оценки. Обычно руководители кружков удовлетворяли такие просьбы.

Рассказы об этой практике встречаются в воспоминаниях о 1960-х годах. Так, Михаил Черейский (р. 1946) пишет о том, как он решил научиться гребле. Тренер «…записал фамилию, велел взять справку об успеваемости из школы <…> и явиться в спортивной форме в пятницу к четырем часам»819.

Напомню, что подобная ситуация подразумевается как неизбежная в одном из эпизодов фильма Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника» (1969). К учителю истории приходит мать двоечника и просит поставить ее сыну тройку. Поскольку она делает это не в первый раз, а успехи сына по истории по-прежнему оставляют желать лучшего, учитель отказывается. Разгневанная мать дает сыну подзатыльник. Молодая учительница английского языка (случайная свидетельница этой сцены) заступается за мальчика. Тогда мать, чуть не плача, приводит последний аргумент: «Стало быть, как же, Илья Семенович? Нам ведь никак нельзя оставаться с единицей, я уже вам говорила… Ну, выгонят его из Дома пионеров, из ансамбля этого… И куда он пойдет? Вот вы сами подумайте… Обратно во двор? Хулиганить?»820

Учитель истории явно не собирается жаловаться на ученика во Дворец пионеров. Соответственно, мы можем предложить, что руководитель ансамбля – либо по собственной инициативе, либо по распоряжению начальства – сам проверяет школьные дневники своих подопечных.

В случае Коммуны ситуация была иной. Учителя не могли повлиять на то, станет их ученик членом КЮФ или похожего объединения или не станет. Этому было множество причин: и позиция взрослых коммунаров – некоторые из них были настроены на решительные реформы пионерской организации, – и поддержка комсомольских организаций, которая таким объединениям поначалу оказывалась, и отсутствие необходимых рычагов давления: для многих руководителей эти клубы и отряды были формой общественной деятельности, а не основным местом работы. Другими словами, Коммуна выпадала из-под власти школы и ее представителей.

Таким образом, помимо общего противостояния, связанного с диглоссией советского общества, Коммуна как организация вступала в противостояние профессиональное. Причем – из-за специфики устройства советской воспитательной и образовательной системы – в профессиональное противостояние не с пионервожатыми или руководителями кружков, а в первую очередь со школьными учителями.

Коммунары считали себя призванными изменить жизнь пионерской организации, но пионерская организация была частью школы. Члены Коммуны и коммунары меняли жизнь своего отряда, то есть школьного класса, вмешиваясь таким образом в компетенцию не столько пионервожатого, сколько учителя. В этом смысле показательно, что творчество В. Крапивина, одной из ключевых тем которого в 1960 – 1970-е годы были внешкольные объединения детей пионерского возраста, вызывало самое большое возмущение именно у учителей и других работников сферы образования. Именно поэтому его произведения периодически подвергались резкой критике в печати.

Опыт жизни на летних сборах изменял отношение коммунаров к быту, в частности к той его стороне, которая была связана с едой и гигиеной. Именно приобретенные в лагерях и на сборах нормы и ценности часто служили источником конфликтов с родителями.

Коммунары воспринимали повседневные трудности как необходимое испытание, через которое надо пройти. Именно такой жизнью должен был жить коммунар. Пренебрегая бытом, подростки из КЮФ парадоксальным образом наполняли повседневность смыслом, делали привычное осознанным.

Для большинства родителей коммунаров, переживших 1930 – 1940-е годы, стремление все, что можно, отдавать своим детям было главной моральной установкой, а часто составляло основной смысл жизни. Приобретение дефицитных товаров для детей, как пишет К. Келли, «…было связано для родителей с постоянной и упорной борьбой. Эта борьба в крайнем своем проявлении принимала гиперболизированную форму, вследствие социальной беспомощности родителей и необходимости контролировать хоть какую-то область существования, чтобы компенсировать отсутствие контроля над большей частью жизни»821. Эти проявления заботы со стороны родителей дети начинали оценивать как «мещанство», что, естественно, не могло не приводить к непониманию и конфликтам. Такое отношение взрослые, в свою очередь, не могли воспринять иначе как черную неблагодарность, потому что приобретение самых обычных продуктов питания в СССР в начале 1960-х часто требовало многочасового стояния в очередях после полноценного рабочего дня.

Напутствия родителей, провожающих детей в лагерь, воспринимались коммунарами с удивлением – они полагали, что родители демонстрировали полное непонимание «настоящей жизни»: « – Таня, не работай слишком много, береги себя! (Разве вспомнишь это, когда в 100 метрах от лагеря горит поле от сорняков?)»822 После опыта жизни, полученного на летнем сборе, дети начинали относиться к родителям и их напутствиям в лучшем случае снисходительно. Родители руководствовались повседневной логикой, но эта логика не работала в Коммуне: дети не просто уезжали из Ленинграда в летний трудовой лагерь, они переносились в другое время и пространство, где их жизнь была яркой, труд – необходимым, а «сырая» вода родителей становилась «родниковой» для детей: « – Вовка, не пей сырой воды! (А вы пробовали родниковую в день, когда готовы расплавиться палатки?)»823

Родители, выключенные из этой «реальности утопии», не разделяли такого отношения к бытовым условиям: «…это вечные уходы на все лето. Это вечно девочка возвращается в цыпках, простуженная. Это мокрые ноги. В то время как родители снимают дачу где-нибудь в Петергофе, <…> она едет к комарам, в грязь, в простуды. Они же взрослые люди, понимают – девочка-подросток, не дай бог, простудится, заболеет. У нее там материнство, все на свете, то есть там свои действуют соображения, а тут эти вечные поиски экстремальной ситуации»824.

Естественно, что возникавшие то и дело эпизоды не(до)понимания довольно часто приводили к семейным конфликтам: «Когда я приезжал из Ефимии, теряя там, я не знаю, по десять – пятнадцать килограмм, совершенно худой, заросший и грязный, родители встречали меня просто с ужасом»825. Особенно острыми конфликты становились в том случае, если родители обнаруживали, каковы на самом деле были бытовые условия коммунарских сборов. Один из информантов вспоминает, как его друг писал домой письма, в которых описывал несуществующие «удобства» их лагеря: «…что у нас там душ и мы спим на кроватях, писал, в общем, совершенную лабуду»826.

Однако конфликты с родителями не исчерпывались их недовольством бытовыми условиями, которые были неотъемлемой частью коммунарских сборов. Дети, вернувшиеся с летнего сбора, по-новому реагировали на элементы повседневности, которых раньше могли просто не замечать:

Помню как Н. – как мы ей все тогда сочувствовали, что у нее такая мама – глупая мещанка! Потому что она жаловалась – а у нее такие глаза огромные, слезы капают – что мама пришла вчера из магазина и селедку купила! Спинку! И слезы капают… да! Бедная Н.! Какая у нее мать бездуховная, только о еде и думает! Не понять им нашего вот этого. А у нас горящие сердца, все дела творчески – иначе зачем, и жить для людей! А здесь, вместо того, чтобы!.. Хотя селедку тоже для нее, для дуры, покупала, с толстой жирной спинкой827.