Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики

- А мы пьём! - неожиданно ответила Таня и засмеялась. Уткин откланялся и вышел.

Мы весело разлили вино по стаканам и чокнулись. И вдруг в незапертую дверь просунулась круглая физиономия Уткина, проговорившая, что это невежливо врываться в чужую комнату, где люди беседуют:Точно, Жижкин накрутил ему хвоста и послал мешать нам. Тогда я расстегнул портфель и вынул чёрный пистолет, о котором в общежитии все знали и помнили ещё с моей белой горячки в декабре.

Круглая физиономия исчезла, и я по-хозяйски запер дверь. Выпили, поговорили о жизни, о Володе, о нас двоих. Я погасил свет (чтобы в окно не заглядывали с улицы!) и стал валить Таню на кровать. В комнате стояли две узенькие общежитейские кровати, придвинутые друг к другу. На той, которая ближе к стене, уже спал Игорёк. Так что, валить надо было осторожно.

На Тане был мой любимый бежевый сарафан, обтянутый до предела. Ни одна частичка ладного привлекательного тела Тани в нём не скрывалась. Я стал нащупывать молнию, чтобы расстегнуть её. Но это мне не удалось, а сарафан сидел, как влитый. Удалось лишь немного приподнять юбку, а под ней - конец всему! - были плавки обтянутые ещё сильнее сарафана, и застёжек никаких не нащупывалось. Тщетно я провозился, лёжа на бывшей жене друга, да ещё она и приговаривала, правда со смехом:

- Уступи тут вам, всё общежитие будет завтра знать!

Или:

- Трахаться - смеяться, а аборт делать - плакать!

Я понял, что сегодня не выйдет ничего, 'путём', по крайней мере, встал, поцеловал Таню и вышел.

А назавтра Таня - была сама внимательность. Пригласила на утренний чай (действительно чай!), посидели, поговорили 'за жизнь'. Она подготовила Игорька в детский сад - мальчик ко мне хорошо относился, как к другу отца, и не хотел уходить. А, уходя с Игорьком, Таня тихо сказала мне:

- Ты не обижайся, заходи вечером!

Я не обиделся и зашёл. Таня была в халатике; он, правда, не шёл ей так, как сарафан, но был, видимо, уместнее на сегодня. Выпили, погасили свет, и я легко повалил Таню на кровать. Игорёк недовольно засопел и повернулся к стенке. Расстегнув халат, я стал искать рукой ненавистные плавки, но не находил их. 'В чём дело?' - не мог понять я. Жижкин был где-то прав - математик бы сразу догадался, а тупарь-силовик - нет. Плавок-то не было! Таня завлекательно похохатывала, пока я тщетно искал их. А потом!

Потом было то, за что я привязался к Тане так, как к никому до неё. Кроме упругого, сильного, ладного тела, у неё был такой азарт, самозабвение, что-ли, врождённая любовь к мужику и мужскому телу, восхищение им в полном 'формате', что не 'упасть в любовь' (как говорят англичане) к Тане было просто нельзя.

Игорёк просыпался несколько раз и сквозь сон недовольно ворчал:

- Нурик, перестань толкать маму, зачем ты бьёшь её?

На что мы шёпотом отвечали, что это ему только показалось, мы лежим мирно, и вообще, любим друг друга :

В русской армии говорим по-русски

В политехническом ВУЗе, который я закончил, была военная кафедра, где нас учили на сапёров, но лагерей мы не прошли - Хрущёв начал всеобщее разоружение страны. Так я и остался - не офицер, но и не солдат. А тут мною, как всегда невовремя, заинтересовался Московский военный комиссариат. Пришла повестка, и слова 'будете подвергнуты насильственному приводу', содержащиеся в ней, повергли меня в панику. Надо было спасать себя - 'спасаться'. Я запасся справкой из аспирантуры, но, не доверяя советским Вооружённым Силам, я решил не быть годным к службе в них ещё и по здоровью. И был прав, потому что, оказывается, забирали не на солдатскую, а на офицерскую службу, и аспирантура бы не помогла.

Апеллировать я мог на глаза: левый - 1,5, правый - 3, но это было слишком мало, а, кроме этого, на кровяное давление. Когда я активно выступал как штангист, систолическое давление крови доходило у меня до 150 мм ртутного столба. Но это тоже не ахти сколько.

Поэтому я, выбросив первую повестку, чуть не сказал 'стал ждать' - с ужасом стал ожидать вторую, а пока купил очки со стёклами минус 11 диоптрий и тонометр - аппарат для измерения давления.

Очки в мнус 11 диоптрий я стал носить постоянно, пугая окружающих толстенными стёклами - решил привыкнуть к ним. Достал таблицу для проверки зрения - эту 'Ш Б, м н к :' и так далее до микроскопических букв, и выучил её наизусть. Изучил по медицинской энциклопедии проверку миопии (близорукости) по световому пятну на глазном дне.

С тонометром ничего путного не выходило, пока я не понял принципа его действия. Надувная шина-подушка сжимает артерию, перекрывая кровь в артерии руки, а затем при выпускании воздуха, давление в шине снижается, пока кровь не сможет 'пробить' это давление. Тогда появляются первые 'тоны' в фонендоскопе и первые удары пульса на руке. А до этого я, к своему удивлению, обнаружил полное отсутствие пульса на руке, как будто сердце и не билось.

- А зачем резиновая подушка, - подумал я, - когда у меня имеются достаточно сильные мышечные 'подушки' - мышцы-антагонисты: двуглавая и трёхглавая (бицепс и трицепс), которые при желании зажмут артерию так, что крови нипочём не пробиться.

Я попробовал измерять себе давление без надувной резновой шины-подушки, невидимо 'включая' мышцы-антогонисты и пульс, а стало быть, и давление стало пропадать начисто. Таким образом, я мог снизить себе давление до любого, почти смертельного значения, например, до 50 на 30.

Накачивает, скажем, врач шину, а я параллельно 'включаю' мышцы. Начинает врач выпускать воздух, а я - отпускать мыщцы так, что при 50 мм ртутного столба появляются первые удары, а при 30 мм - затухают. Человека с таким давлением надо не в армию отправлять, а в реанимацию.

А глаза я натренировал так, что только при стёклах минус 11-12 диоптрий начинал едва видеть первую и вторую строчку выученной наизусть таблицы. Тогда врач пускал мне в зрачок свет и говорил: 'Смотрите вдаль'.

- Хрена! - про себя отвечал ему я, и огромным усилием воли начинал рассматривать ободок лупы у самого моего носа. Глазные мышцы работали как мои трицепсы и делали хрусталик как можно более выпуклым. Пятно на сетчатке расплывалось - налицо сильнейшая миопия.

А до осмотра я подготавливал врачей соответствующим анамнезом или беседой о хилости своего здоровья.

- С каждым годом близорукость всё усиливается, книги у самого носа читаю! Вот что ученье со мной сделало! - это я окулисту.

- Хожу как во сне, засыпаю на ходу, а если жарко или воздух спёрт - падаю в обморок! - симулировал я сильнейшую гипотонию терапевту.

Врачам надоело со мной мучиться, и они признали меня негодным к военной службе. Выдали мне документы на руки и сказали: - 'Неси в военкомат сам!'.

- А если я потеряю? - наивно спросил я.

- Да ты скорее голову потеряешь, чем эти документы! Они для тебя дороже золота - это твоё освобождение от армии! - посмеялись врачи.

Я донёс документы до военкомата в целости и сохранности. Только едва не валясь с ног - я не пропустил ни одной пивной по дороге до военкомата.

Я не стал делать из моих методов секрета и научил им всех страждущих, которых считал достойными избежать военной службы. И эти мои методы помогли почти всем, кого я им обучил. Прослеживая будущее этих людей, я убедился, что не зря давал свои советы - избавясь от армии, они стали достойными, где-то даже известными людьми, приносящими пользу людям и без военной службы. А за советы - простите, но ведь тогда у нас была страна сплошных Советов!

Но на три дня лагерной военной подготовки или 'сборов' меня всё-таки взяли. Вместе с такими же 'инвалидами', как и я. Эти три дня беспробудной пьянки забыть будет трудно. Помню только, что я, в очках со стёклами минус 11, постоянно спрашивал у офицера, обучавшего нас обращению с противогазом:

- Товарищ майор, а очки куда надевать - поверх или подниз противогаза? У меня, видите ли, стёкла минус 11, я ничего без очков не вижу. А поверх - очки не лезут, подниз - не помещаются! Боюсь, я без очков по своим стрелять начну!

Бедный майор потел и краснел, но ничего ответить не мог, кроме одного: 'В уставе не записано!'.

Но я не отставал:

- А если не записано, то, что мне - по своим, что ли, стрелять?

Смеялись так, как на концертах Райкина, даже больше. Я не понимаю, почему такой 'выгодный' сюжет прошёл мимо наших юмористов?

И ещё - в лагерях я поверил в принципиальность нашего офицерства. Дело в том, что там я познакомился с коллегой по 'сборам', армянином по-национальности. Он узнал, что наш командир - майор, тоже армянин. И решил уйти в город в увольнение без очереди.

- Вот смотри, - говорил он мне, - я обращусь к нему по-армянски, и он отпустит меня.

- Ахпер майор! - отдавая честь майору, заорал мой коллега по-армянски, что означало: 'Товарищ майор!'. Дальше должна была следовать просьба об увольнительной. Но майор не дал ему закончить. С невозмутимостью какого-нибудь индейца Виниту, и, не отдавая чести, он произнёс на ломаном русском языке (ибо другого он не знал!):